|
Дорис Хаттен задушили ее же шарфом из белого шелка, на котором была напечатана Декларация Независимости. Местом убийства стала уютная квартира на пятом этаже дома на Западной стороне Семидесятых улиц, и шарф, которым убийца стянул ей шею, был завязан сзади. На милю вокруг не нашлось никого, кто мог бы вызвать подозрение у полицейских, и сержант Пэрли Стеббинс из отдела по расследованию убийств признался мне, что его ведомство вряд ли когда нибудь раскопает, кто платил за эту квартиру. Я продолжал слоняться по оранжерее, дав волю своей подозрительности. Некоторые из моих подозрений оказались слишком нелепыми, но это выяснилось только после того, как мне удавалось переброситься несколькими словами с человеком, который их возбудил, и присмотреться к нему. Это заняло много времени, но у меня не нашлось помощника в моей давней и постоянной борьбе за прибавку к жалованью, тем более что речь шла не о мужчинах, а о женщинах, от которых Вулф всеми способами старался избавиться. В конце концов все упиралось именно в это. Я не сомневался, что, если Синтия была со мной вполне искренней, мы скоро узнаем все подробности дела, но меня все еще смущал проклятый холодок в спине, а кроме того, я был упрям. Как я сказал, все это потребовало времени, а между тем наступило и миновало пять часов, и толпа поредела. По мере приближения к половине шестого оставшиеся все больше утверждались в мысли, что время вышло, и потихоньку потянулись в направлении лестницы. Я находился в переходном отделении, когда это произошло, и вдруг обнаружил, что остался в нем один, если не считать какого то субъекта, занятого изучением клумбы с довианами у северного стеллажа. Он меня не интересовал, я уже составил о нем мнение и вычеркнул из списка подозреваемых как человека, не подходящего к роли убийцы; но когда я случайно бросил взгляд в его сторону, он вдруг резко наклонился к горшочку с цветами и взял его в руки. Спина у меня напряглась. Ощущение было чисто рефлекторным, но я знал, чем оно вызвано: тем, как его пальцы, особенно большие, сошлись на горловине. Неважно, как ты относишься к чужой собственности, но даже если так, не стоит браться за пятидюймовый горшочек так, будто ты собираешься вынуть из него душу. Я осторожно приблизился. Он держал горшочек всего в нескольких дюймах от своих глаз. – Прелестный цветок, – сказал я, лучезарно улыбаясь. Он кивнул. Потом наклонился, чтобы поставить горшочек на место, по прежнему крепко сжимая его. Я оглянулся. Похоже, что в оранжерее остались только Ниро Вулф и группка гостей за стеклянной перегородкой, среди которых находились троица Орвинов и Билл Мак Наб, издатель «Газетт». Когда я обернулся к своему соседу, он выпрямился, повернулся на каблуках и, так же не удостоив меня словом, пошел к выходу. Я преследовал его до лестничной площадки, а затем еще три пролета лестницы вниз. До просторной прихожей я был достаточно учтив, чтобы не наступить ему на пятки, хотя, если ускорить шаг, сделать это не составляло труда. Прихожая была почти пуста. Почти – это женщина в каракулевом пальто, уже готовая выйти на улицу, и Сол Пензер, со скучающим видом дежуривший у входной двери. Я проводил гостя до гостиной. Разумеется, на вешалках было совсем просторно, и мой подопечный с одного взгляда определил свою собственность и двинулся к ней. Я забежал вперед, чтобы помочь ему, но он игнорировал меня, не потрудившись даже отрицательно покачать головой. Я почувствовал себя задетым. Он вернулся в прихожую. Я держался чуть позади него, а когда он направился к входной двери, сказал: – Прошу простить меня, но мы отмечаем гостей на выходе так же, как и при входе. |
