|
-- Что такое? -- раздраженно, с изумлением вскричал старик, опрокидываясь в кресле. -- А, ну вас... Букин угрюмо опустился на скамью. Было огромное, важное в его темных словах, было что-то грустно укоряющее и наивное. Это почувствовалось всеми, и даже судьи прислушивались, как будто ожидая, не раздастся ли эхо, более ясное, чем эти слова. II на скамьях для публики все замерло, только тихий плач колебался в воздухе. Потом прокурор, пожав плечами, усмехнулся, предводитель дворянства гулко кашлянул, и снова постепенно родились шепоты, возбужденно извиваясь по залу. Мать, наклонясь к Сизову, спросила: -- Будут судьи говорить? -- Все кончено... только приговор объявят... -- Больше ничего? -- Да... Она не поверила ему. Самойлова беспокойно двигалась по скамье, толкая мать плечом и локтем, и тихо говорила мужу: -- Как же это? Разве так можно? -- Видишь -- можно! -- Что же будет ему, Грише-то? -- Отвяжись... Во всех чувствовалось что-то сдвинутое, нарушенное, разбитое, люди недоуменно мигали ослепленными глазами, как будто перед ними загорелось нечто яркое, неясных очертаний, непонятного значения, но вовлекающей силы. И, не понимая внезапно открывавшегося великого, люди торопливо расходовали новое для них чувство на мелкое, очевидное, понятное им. Старший Букин, не стесняясь, громко шептал: -- Позвольте, -- почему не дают говорить? Прокурор может говорить все сколько кочет... У скамей стоял чиновник и, махая руками на людей, вполголоса говорил: -- Тише! Тише... Самойлов откинулся назад и за спиной жены гудел, отрывисто выбрасывая слова: -- Конечно, они виноваты, скажем. А ты дай объяснить! Против чего пошли они? Я желаю понять! Я тоже имею свой интерес... -- Тише! -- грозя ему пальцем, воскликнул чиновник. Сизов угрюмо кивал головой. А мать неотрывно смотрела на судей и видела -- они все более возбуждались, разговаривая друг с другом невнятными голосами. Звук их говора, холодный и скользкий, касался ее лица и вызывал своим прикосновением дрожь в щеках, недужное, противное ощущение во рту. Матери почему-то казалось, что они все говорят о теле ее сына и товарищей его, о мускулах и членах юношей, полных горячей крови, живой силы. Это тело зажигает в них нехорошую зависть нищих, липкую жадность истощенных и больных. Они чмокают губами и жалеют эти тела, способные работать и обогащать, наслаждаться и творить. Теперь тела уходят из делового оборота жизни, отказываются от нее, уносят с собой возможность владеть ими, использовать их силу, пожрать ее. И поэтому юноши вызывают у старых судей мстительное, тоскливое раздражение ослабевшего зверя, который видит свежую пищу, на уже не имеет силы схватить ее, потерял способность насыщаться чужою силой и болезненно ворчит, уныло воет, видя, что уходит от него источник сытости. Эта мысль, грубая и странная, принимала тем более яркую форму, чем внимательнее разглядывала мать судей. |
