Вот и еще одно доказательство, что никакой Диммило не бог, сколько бы ни мечтал об этом, сколько б ни боялся. Мецтли вспоминает, как цеплялся за свои страхи, за ощущения собственной телесности во время похода в «Храм Солнца». Как они играли в карты со Сталкером, Маркизой и Дамело. Как ехали на такси в чертов клуб на чертовых куличках. Как он сам, своей волей пошел в объятья незнакомому мужику, сиявшему так, что резало глаза. Как надеялся, что плоть и страхи сохранят его душу, а может, и душу Дамело в целости, удержат, точно сжатый кулак. Но кулак раскрыт, а душа Диммило лежит на ладони мертвой птицей. Где душа владыки Миктлана, Димми не знает.

— Я не бог, — выдыхает Мецтли, сам не зная, с облегчением или разочарованием.

Потому что существую. Потому что живой. Потому что ощущаю боль, одиночество, печаль. Страшнее, когда не чувствуешь ровным счетом ни черта. И приходится пытать, убивать, вгрызаться в живое, чтобы сожрать, поглотить его последний вопль, его предсмертные чувства — единственный способ ощутить, что ты есть.

— Думал, перерождение вот так сразу и происходит? — посмеивается змеиная мать.

— Думал, — сознается Диммило. — Думал, Инти скажет, что я стал богом, — и я им стану.

— Инти тебе наговорит, ты только слушай! — В голосе Супая неизвестно откуда прорезаются отеческие нотки. — Мама Килья тоже ему верила, верила… как брату. А он наделал ей детей и сбежал к другой.

— Ты все путаешь. Это я к Луне от другой сбежал. — Золотой бог улыбается — не то самодовольно, не то снисходительно.

— О нас, богах лжи, дурные слухи ходят, — заговорщицки шепчет Тласольтеотль. — Мы, мол, обманщики, все скрываем, отводим глаза, наводим морок… А ясно солнышко… — Шепот змеиной матери негромок, но почему-то отдается эхом от стен. — …ясно солнышко взойдет на небеса и все первым же лучом откроет, все наши мороки без следа растворит. Хотя так ослепить, как солнце слепит, никому из нас не под силу.

Супайпа машет рукой с выражением мистического отчаянья на лице:

— Вот я и говорю: каждый из нас ему верит, подателю света, тепла и всех благ. Слепцы мы, слепцы!

Мецтли понимает: он ослеплен Инти, ослеплен с первой минуты и насовсем, он не видит пороков, пятен на солнце, даже зная, что они есть. В то же время Димми не в силах выбрать, какая из страстей ему дороже обходится — безнадежная и беспросветная любовь к Дамело или наркоманская, неудержимая тяга к золотому богу.

«Не думай об этом», — одними губами шепчет Инти. И Диммило слушается: выбрасывает из головы мысли о собственном незавидном положении, лишь бы не возвращаться к тому, с чего не раз начинал жизнь заново, — к разочарованию. После такого начинать приходится не с нуля, а с отрицательных величин, словно из ямы выбираться. И с каждым разочарованием яма все глубже, а желание карабкаться по ее склонам все слабей.

* * *

Дамело погружается в алый океан. Вдыхает огонь, как воду, и захлебывается им, утопая. Он рушится с неба, словно денница, сын зари, и кажется, начинает понимать ангелов. Постигает их вечную, почти детскую обиду на Отца, который жертвует детьми своими во имя неисповедимых целей, делая вид, что наказывает — за надуманные, несуществующие провинности. Разве это вина — нелюбовь к людям? Как можно ТРЕБОВАТЬ любви там, где нет места ничему, кроме ревности? Сказать: ты любишь меня, так полюби же того, кого я люблю больше тебя, потому что он — новая, интересная игрушка, а с тобой я давно закончил, — сказать такое и ждать повиновения?

Падая, проваливаясь в свой собственный ад, владыка Миктлана слышит, как дрожат мертвецы в могилах: изъеденные червями мышцы, бесполезные кости, лохмотья кожи трясутся от страха.