— Черт, а ведь почти удалось… — шипит большая кошка, выворачиваясь из-под Дамело. — Что, побыть сверху не дашь? — И начинает вылизываться, точно в целом мире нет ничего важнее чистой шерстки. Посреди сельвы, где нога по колено уходит в топкую, невинную с виду зелень.

— Маркиза? — Миктлантекутли глядит на ункву во все глаза, а видит свою любовницу — такой, какой не видел раньше.

Он помнит смешную девчонку, припудренную мукой из лопнувшего пакета, в поварском халатике, туго перехваченном на талии; помнит гнев воплощенный в шкуре цвета сырого мяса; помнит сторожа врат Тлальшикко. У Маркизы, живущей в сельве, общего с ними только глаза, прозрачные и жестокие. Суть Лицехвата неизменна.

Здравствуй, кошачья ипостась адской гончей. Загнанная в Миктлан кошачья свобода и привязанность к месту, а не к хозяину. Неумение уживаться с себе подобными, а с неподобными тем более. Нежелание терпеть на своей шкуре никаких пятен, кроме оставленных природой.

А ведь Маркиза неряха была, вспоминает Дамело. Память подбрасывает неуместные, но возбуждающие картины: вот они вдвоем в туалете для персонала, месье Ваго моет стажерке руки под краном, обшлага ее халата заляпаны спермой, спутанные пряди волос, как и все вокруг, пропитаны запахом их общего удовольствия — морская соль, острый сыр и черный мускус. Маркиза совсем не помогает: глаза у нее закрываются, голова то свешивается набок, то безвольно падает на мужское плечо.

— Натрахалась, — ворчит шеф-кондитер «Эдема».

— А ты? — выдыхает девчонка, глядя на него сквозь ресницы и улыбаясь хитрой улыбкой.

Вот сучка, думает Дамело, маленькая ебливая сучка. Индеец не чувствует за собой вины: он мужчина и не любит возни с размякшей партнершей после того, как кончил. В следующий раз надо будет раздеться, решает Сапа Инка. Никакого выигрыша по времени из-за мытья. Собственная мысль кажется странной: неужели будет следующий раз? Здесь же, с той же партнершей? Что, конец твоей свободе, индеец?

— Зачем? — спрашивает Дамело, прерывая поток воспоминаний. Тем более, что кошка запросто их считывает — слишком уж томно она потягивается, слишком откровенно отклячивает зад. — Зачем ты здесь?

— А где мне еще быть? — вопросом на вопрос отвечает ягуар. — В твоем домишке?

И пятнистый зверь, как по волшебству, пропадает в подлеске, растворяется в тенях, будто Чеширский кот. Оставляя после себя не улыбку, а глаза: зрачки бликуют, словно ртуть, когда Маркиза оглядывается: ну что, идешь? Как будто они договаривались, что кошка ведет, а человек следует. Как будто они вообще когда-то о чем-то договаривались.

— Все равно, куда идти, — бормочет Дамело, сам себе напоминая Алису. Ему тоже лишь бы попасть куда-нибудь. — Эй! — зовет он ягуара. — А почему ты так не любишь Тлальшикко?

— Тесно там. И псиной воняет, — фыркает унква.

А ведь она с Лицехватом, как кошка с собакой, доходит до Миктлантекутли. Он и не замечал, что у всех его женщин расщепление проходит по-разному: свет и тьма в одном человеке то отталкивают друг друга, то притягиваются. Мина и Ари следуют друг за другом, точно привязанные, недолюбливая, но оберегая свою половину. Первая и Вторая встречаются редко, а уж коли встретились, в хорошей драке себе не откажут — и умри все живое. Зато адская гончая и ягуар Миктлана никогда не встречались и вряд ли захотят встретиться. Может быть, стыдятся друг друга. Может, знают: один из них убьет другого, чтобы и дальше оставаться одному.