Пятнистая кошка не отвечает. Глядит на Дамело так, как умеют только кошки, со снисходительным недоумением: хозяин, ты только что понял? И кто из нас после этого сапиенс?

Похоже, что никто. Он — демон, она — зверь. То ли выше, то ли ниже, то ли в стороне от человека. И оба они — словно подкидыши, чьи матери-одиночки умерли родами и унесли тайну отцовства с собой в могилу. Ни владыка, ни ягуар Миктлана не знают, что вложено в них природой. Кто-то же вложил в ноги Лицехвата желание гнаться за жертвой день и ночь, сделав голос ее лаем пса? Кто-то. Или что-то. Желание защищать и заботиться, например. Или желание принадлежать, следовать, помогать, доверять и оправдывать доверие, носить в зубах хозяйский кнут и тем доказывать свою полезность. Собака хочет хозяйского одобрения. А чего хочет кошка?

Почувствовав мех у бедра — жесткий, не выделанный и не вычищенный мех дикой твари, Дамело опускает руку на загривок ягуара, без осторожности и ласки собирает в ком кожную складку, защищающую самое уязвимое место всякого зверя — шею, вздергивает Маркизу на задние лапы:

— Человеком побыть не хочешь?

Унква сопротивляется, но воля Миктлантекутли сильнее. И прямо в руках владыки Миктлана пахнущая сельвой шкура разглаживается, точно втягиваясь под кожу, прорастая вовнутрь. Должно быть, это больно, мелькает бесстрастная мысль.

— Ну вот она я, — ухмыляется маркиза-кухарка Дамело, его безотказная подружка, его инструмент в интригах против Таты и в войне против богов.

Правда, он никогда не видел ее такой, настолько голой и настолько грязной. Все тело Маркизы покрывает корка — подсохшая глина вперемешку с палой листвой, черной и скользкой. В этом дикарском боди-арте тело не кажется обнаженным, а голая женщина — беззащитной. Маркизе только копья не хватает, да кости в носу, чтобы выглядеть круче Миктлантекутли. Она словно олицетворение самой сельвы, темной и на первый взгляд бездонной. Да и на все остальные, если уж на то пошло.

А главное сходство с сельвой у женщины-ягуара то, что она кажется Дамело знакомой. Не на вид — на запах, на ощупь. Хотя он ни разу не был с ней. В ней. Или был?

— Постой. — Сапа Инка вспоминает, каким ужасом его охватило после первого же стакана — да что там, после первого глотка здешней айяуаски. Накатило осознание: здесь нет ни добрых друзей, ни добрых людей, ни добрых богов. Ты попал в мир безжалостных мешика, закосневших в комплексе Бога. Даже большем, чем твой собственный. И только чье-то тело, прильнувшее к нему и затянувшее в омут похоти, помогло справиться с паникой. — Так это ты меня здесь… встретила?

— А кто ж еще? Лучший друг и любимая девушка — кому, как не нам… — Маркиза явно издевается. Ледяным светом сияющий Мецтли, лжец из лжецов, и невидимая тварь, молча завалившая Дамело на себя, утянувшая в грязь — это, что ли, друг и любимая?

— Но ведь ты сам выбрал нас на роль проводников, — разглагольствует унква. — Нам ты доверял больше всех, не ждал от нас подвоха. — На дне изменчивых глаз плещется издевка.

— Я и Амару доверял, — холодно замечает Дамело. — Он меня тоже предал.

— Захоти мы тебя предать, малыш, — отвечает ягуар, совсем не в духе Маркизы, никогда не называвшей любовника «малышом» (еще бы она меня так называла! — ухмыляется индеец), — ты бы утонул в реке между мирами. А так всего лишь искупался.

Всего лишь, злится Сапа Инка, вспоминая полет в кебраду с перекушенного драконом моста, русалочий зов со дна, обещание забвения как счастья и счастья как забвения — того самого рая-нирваны, которого люди, полные жизненной силы, боятся пуще геенны.