Глава 2. Море милосердия

Миктлантекутли приходит в себя медленно, медленно. «Как ты посмел, раб?» мешается с «Как ты мог, друг?» — и тут же приходит ответ: здесь никто тебе не раб и не друг. Есть твой гарем, девы Солнца, хитрые, себе на уме твари. Есть их мамочки, ад в аду, олицетворение беспощадной женской силы, вечно враждующей с силой мужчин. Есть боги, обманщики хуже женщин, потому что обманывают не из мести, не из корысти, а из прихоти. И есть твой палач, твой цицимиме. Если угодно, твоя прекрасная пери, что заставляет звезды падать с неба — и прямо в ад.

— Ицли… — хрипит владыка преисподней, — …я тебя задери, Ицли, сучонок, пить…

Владыке Миктлана не может быть ТАК хреново — ни после драки, ни после пьянки, ни после оргии. Всего лишь фантомные ощущения, память души о теле, о том, каково оно было, когда тело расплачивалось болью и тошнотой за краткие часы, а то и мгновения эйфории.

Тому, прежнему Дамело, состоящему из души, тела и похмелья, тоже снились высокие, словно утес, кувшины, полные недосягаемой воды, и питьевые фонтанчики, вызванивающие насмешливую песнь, пересыхающие за миг до того, как коснешься воды. Надо включить это мучение в список, подмечает князь ада. Старая, но действенная пытка.

Однако видение не исчезает, вода исправно льется на лицо Последнего Инки, попадает в рот и в нос, заставляет чихать и отфыркиваться. Лежать под этой струйкой, ловить ее открытым ртом, подставлять то одну щеку, то другую — уже счастье.

Что Дамело и проделывает, не пытаясь вспомнить, где он и кто он. Черная придонная вода реки забвения проела в его памяти огромные дыры, которые никак не хотят затягиваться. Когда-то его спасли из той же реки: уродливый, слепой, морщинистый зверь, речная иния, не похожая на своих морских собратьев, ловких, гладких и прекрасных, — вот кто помог кечуа выбраться на берег. Кто был на этот раз? Сапа Инка помнит чью-то широкую улыбку. Больше всего это походило на полный ножей рот.

Миктлантекутли замирает под ледяными струйками, пытаясь заглянуть в свою прошлую ночь, заново пережить ее от начала до конца, от инициации насилием до купания в водах, отнимающих память. Прошлое видится, будто через смотровую щель. И мелькающие в ней картинки не радуют, хоть и не пугают: воздушное танго с Горгоной, всегда готовой предать, вывернуться из рук и упасть в объятия другому; кафес, загнавший чистое и яркое пламя под землю, в торфяную топь, чтобы оно тлело вечно и вырывалось внезапно; жизнь под дамокловым мечом власти и любви; и, наконец, река забвения, кипенно-белая поверху и непроглядно-черная у самого дна.

Но все-таки хорошо, что двое собственников, беспощадный Ицли и неугомонная Сталкер вытащили владыку из миража-ловушки. Пусть цицимиме посулил Миктлантекутли девять кругов ада, князь ада помнит только три: похоже, третий круг ему лишь приоткрыли, целиком не показали.

— Умылся? — звучит над головой Дамело. Правда, вопрос задает совсем не тот, кого Сапа Инка звал и кого собирался допросить с пристрастием: сколько еще продлится миктланова бродилка по адским кругам, перепетая (если не сказать извращенная) из «Божественной комедии»?

Миктлантекутли вскакивает, треснувшись лбом о краник, разбрызгивая воду, уже зная, что увидит не Ицли. И не Горгону.

Каждый из кругов ада на земле и под землей, устроенных не Ицли, а им самим, Дамело, начинается и завершается появлением этого парня. Наверное, ты им проклят, думает Сапа Инка. Как он — тобой.

Лунный бог лучится отраженным солнечным светом так непринужденно, будто этот свет — его собственный. Луна, обманщица, воровка, крадет золото Инти и обменивает на серебро. Но князь подземной тьмы и серебру рад.