— Мне нужно в Тлальшикко, — роняет индеец, вырываясь из хватки Диммило. — Мне нужно.

— Не ходи, — просит, умоляет Димми. — Не ходи, они сделают тебя богом!

— Не бойся, — качает головой Миктлантекутли. — Уже не сделают. Я дьявол.

Дамело летит через воронку, отделяющую средний мир от нижнего, словно пуля, выпущенная из револьвера — и ему кажется, будто на боку у него нацарапано «Милой мамочке». Ну нет, он не позволит Минотавре отнять у него сладкую, долгожданную месть. У него больше прав на убийство, гораздо больше.

* * *

— Сейчас что-то бу-у-уде-е-ет! — напевает Тласольтеотль, любуясь на искаженное ненавистью лицо Миктлантекутли.

Пожирательница душ любуется своей креатурой, наглядеться не может. Пусть люди творят себе что хотят с мертвым камнем, деревом, металлом, но только боги обладают несравненным умением лепить из плоти и духа то, что им благоугодно. И уверены в результате — практически всегда.

Из чванливого индейского ублюдка змеиная мать слепила ангела мести. Как стремительно он приближается к цели, точно Йоалии Ээкатль, ветер ночи. Пряди волос бьются за его спиной, свиваясь в жгуты в вихревой дорожке, черные крылья расправлены во всю ширь, будто у фрегата, морского разбойника, отнимающего добычу у других птиц. Губы, которые целовало столько женщин, сжаты в твердую линию. О, как он зол! В какой он ярости! Тласольтеотль хочется пить эту ярость, смакуя, как люди смакуют вино и пытки.

Пожирательница душ довольна тем, что у нее получилось. Истинный дьявол, достойный соперник старине Супаю. Сейчас маленький кечуа покажет себя, мстя за то, за что иные благодарят — за растление, за лишение невинности, задолго до того, как неудовлетворенность вылезла прыщами на смазливой мальчишечьей мордашке. И почему люди не ценят развратников, этих великих тружеников?

Тласольтеотль посмеивается, перебирая память женщины, над которой жестокой тенью нависает старость. Но и старость не в силах искоренить жадное людоедское стремление.

Пьянящее чувство от одного только взгляда на тонкокостных, длинношеих цыплят, стократ усиленное возможностью касаться, гладить шелковистые волосы, обводить пальцами угловатые выступы тела, вдыхать млечный запах… Словно драгоценности, бережно сложены воспоминания о взглядах, брошенных на смуглую долгую спину, на маленькие ягодицы, поджавшиеся от смущения. Жар от неловкого бормотания: «Тетя Гиедра, что вы, я же голый…» Как он тянул свое «го-о-олы-ы-ый», хитрый мальчишка! Ему же наверняка нравилось, что за ним подглядывают!

Не бойся, шепчет тьма внутри, рычит, облизывается, жаждет прикоснуться, распробовать. Никто ни о чем не узнает. Никто не верит в чудовищ, в то, что они ходят рядом, живут с нами, живут в нас. Всем кажется, будто они далеко-далеко, в прошлом, в мифах, в других мирах. Лернейской гидры не существует, правда, Гиедра? И тебе лишь кажется: вот она, единая в двух лицах, стоит над тобой, размышляет, убить ей собственную мать или оставить в живых. А если и так, хилому, жалкому отродью не справиться с тобой. Ты быстрее, сильнее, умней. Ты, наконец, бесстыдней. Когда-то в гонке на растление ты оказалась первой. И пусть мальчишка об этом забыл — дочка, зараза, помнит, кто финишировал первым. Не простила, за столько-то лет.

Эфебофилия? Подымай выше, педофилия! Пожирательница душ наслаждается редким для женского разума пороком, как украшением коллекции. Заплати своим демонам, старуха, подмигивает змеиная мать. Заплати нам. За сладкие фантазии, за веру в безнаказанность, за тьму, клубящуюся внутри. Нам и нужно-то всего ничего. Жизнь. Душу. Всю тебя. Для человека — дорогая цена. Для богов — ничтожная.

— Что бы ни случилось, я все равно в выигрыше, — усмехается Инти.