Рептилия мертва, но это почти ничего не изменило в ней самой и в отношении к ней. Счастливы хитрецы, создавшие себе репутацию, годную для некролога. Как только в их биографии поставлена точка, ничего не придется прятать от соседок, стоящих у порога в лучшей одежде для соболезнований. Никаких тайн не высмотрят они зоркими глазами стервятников, придется их болтливым языкам повторять надгробные речи. Разве что обстоятельства смерти укажут на скандал — такова последняя шутка судьбы над заносчивым лжецом.

И самая лучшая мизансцена для явления сатаны.

— Э-э-э, нет! — слышит Первая за своей спиной. — Отдай. Это мое.

Обернувшись, Тата видит Дамело, зависшего над воронкой, ведущей в ад. Он лениво взмахивает крыльями, дочиста отмытый водами забвения, докрасна высушенный ветрами геенны, почти голый, только вокруг бедер обернута какая-то тряпка. А за тряпку заткнут злосчастный энфилд.

Ангел невольным жестом прижимает к себе начинающее коченеть тело матери:

— Хочешь отомстить?

Мысль о том, что станет делать с этой душой Миктлантекутли… неприятна. Все-таки Рептилия наполнила тело Таты жизнью. И она же наполнила ее жизнь непреходящим ужасом.

— Не хочу, — качает головой князь ада. И бросает орудие убийства Мине: — Держи, детка. Пригодится.

Минотавра ловит револьвер — все еще наполовину заряженный, не поставленный на предохранитель, опасный — и понимающе улыбается: ясно, владыка Миктлана предоставляет зверю Миноса право казнить собственную мать. Когда и как захочет. Это странное, извращенное милосердие — дать Гидре шанс и одновременно не то позволить, не то заставить вымаливать прощение. И у кого? У Тени Сталкера. Оставить выбор за чудовищем, за тем, кого ребенком утащили во тьму и выпустили из лабиринта только здесь, на пороге преисподней.

Конечно, зверь Миноса зол. Конечно, он жаждет мстить и станет мучить. Сила и доброта, доставшаяся монстру при расщеплении Сталкера, ничего не изменят: Ари, если понадобится, одолжит сестре свою ярость, поделится щедро, не скупясь. Вон как смотрит на барабан, наполовину пустой — и наполовину полный.

— А это, — Миктлантекутли подлетает к краю провала и, не приземляясь, распахивает крылья во всю ширь, точно обнимая, — это отдай мне.

— Ты мне не хозяин, — словно в бреду, произносит Первая.

— Она тоже, — шепчет владыка Миктлана, протягивая сильные, надежные руки. — Она больше тебе не хозяйка. Ты свободна… мой ангел.

Я не свободна, я не умею быть свободной, хочет сказать Тата. У меня меня забрали — давно, очень давно. Я росла, расщепленная надвое, привыкая к двойному эху на один удар сердца. Где бы найти грабителя, который отожмет мое сердце обратно и продаст мне задешево, словно паленый товар? Если бы можно было вернуть крохи умения жить по-своему, изворачиваться по-змеиному, канувшие вместе с Горгоной, с подземной, подгорной, подкаменной тварью, — у меня и их не осталось. Я теперь вся на просвет, прозрачная, чистая, стерильная хорошая девочка.

Однако Первая знает: ей не поверят. Привычка ангелов умалчивать о многом сходит за хитрость, а ведь разница между ними и старыми богами лишь в одном: боги ничего не говорят прямо, зато ангелы, если хотят что-то сказать, не морочат смертным головы бабьими приметами. Поэтому к идолам люди прислушиваются, а от ангельских откровений бегают. Вот и сейчас Первая с охотой рассказала бы Миктлантекутли все — про него, про себя, про затеи древних божеств, слившихся в единого, воюющего с самим собой монстра, который видится бедному индейскому парню в благородном драконьем облике…

Но бездну не сделать мельче, доступней, а истина находится именно там.