Он рассказывает Ицли свою затею, оба хохочут, так, словно Дамело вышел покурить с кем-то из ребят в «Эдеме» — и вот стоит, тянет горький дым, травит анекдоты… Однако понимает: Ицли смеется почтительно. Так смеются сановники, когда владыка шутит — а через час подпишет собеседнику смертный приговор и на берегах реки забвения закопает, чтоб тебе потом сто лет крокодилом ползать… Скоро мне будет не хватать бескорыстия, вздыхает Миктлантекутли. Впрочем, внимание окружения никогда не было совсем уж бескорыстным, так что я справлюсь. Хотя раньше Дамело вызывал интерес своей наружностью, в которой женщины ухитрялись видеть отражение внутреннего мира молодого кечуа. Они путали разум и чувства, а полученное ими удовольствие от секса или от демонстрации оригинального любовника подругам объясняли душевными свойствами Сапа Инки. Душевными свойствами, подумать только!

С власть имущими все намного честнее: никто не станет изображать, будто пресмыкается от восхищения душевными или телесными свойствами владыки. Или станет? Дамело вообразил себя старым, словно Виракоча, в седой бороде до пупа и с седым телом, выбранным, точно изысканный костюм, среди всех возможных обликов, обольщающих молодостью и красотой. Уж к благородному старцу никто не полезет с порочными намерениями. Интересно, не потому ли Сталкер явилась к нему в султанат в образе древней старухи — в том самом, который когда-то, среди живых, напугал его до беспамятства, но в мире мертвых заставил довериться «валиде»? Отчего-то старики кажутся безопаснее молодых, не такими жадными и коварными. Странная и лживая иллюзия.

Размышляя о том, чтобы сменить свой природный облик на персонаж Микеланджело, летучего старого хрена с мускулистым телом зрелого самца, Дамело не замечает возвращения Ицли.

— Быстро ты, — бурчит, поднимаясь и потягиваясь, повелитель преисподней. Хозяин всего, что он видит.

Вид с утеса каменного моря с каждым разом все живописней. Пурпурные небеса в тревожном не то рассвете, не то закате озаряют кровавыми отблесками Гору Дьявола и Море милосердия, плещущее у подножия. Черная в сумерках сельва спит чутким сном хищника. Город-призрак врастает в землю, тяжелый от грехов. Здесь желание становится повседневностью, но повседневность не является тем, чего бы ты желал. Впрочем, как и там, наверху.

Ицли с безразлично-напряженным лицом стоит рядом с владыкой Миктлана. Цицимиме будто снова надел маску младшего принца султана-из-кафеса. Опять пытается скрыть свои мысли и чувства. От кого ты прячешься, мальчик?

— Вот интересно, любил бы ты меня в образе летучего старого хрена? — неожиданно (в первую очередь для себя) произносит Миктлантекутли.

И почти с наслаждением наблюдает, как вспыхивает лицо его палача. Дважды его — Ицли принадлежит Дамело и как персональный мучитель, и как первый заместитель дьявола. Или трижды — как безнадежно влюбленный.

Владыка преисподней качает головой: раньше он не решался подшучивать над теми, кого затянуло в любовь, словно в трясину. Жалость мешала — а может быть, страх. Страх, что осмеянный влюбленный от желания отомстить перекинется к безумию. Слишком много безумцев видел Сапа Инка на своем коротком жизненном пути. То-то его Миктлан переполнен одержимыми, из которых беса никакими увещеваниями не выбьешь. А значит, побоку увещевания.

Дамело чувствует, как в нем просыпается жестокость, та самая, о которой столько говорила Сталкер — говорила, хотя не было в ее любимом мальчике жестокости, не было.