Мало ей самой Гидры, что ли? Почему бы змеиной матери не удовольствоваться той, что свою судьбу заслужила? Зачем затягивать в чужую шкуру того, кто не был охотником, но всегда был добычей? Или у покера богов главная задача — поменять пути душ, чтобы король исполнил роль шестерки, а дама попыталась сойти за туза? Игра ли это или попытка дать людским душам новое знание? А может, так проявляется божественная зависть и… ревность?

Ему ли, Мецтли, не знать, что такое ревность богов, готовых погасить твой свет и копаться в твоих мыслях, воруя тайны. Хорошо, что люди не достигли в ревности тех же высот, что и боги. Диммило закрывает глаза, чувствуя себя так, словно лежит на солнцепеке. На лбу и на верхней губе выступают капли пота — конечно же, это просто жара. Злое, злое южное солнце. Власть, от которой нет сил отказаться.

* * *

Вернувшись, Дамело чувствует: что-то поменялось. Всё на своих местах, но чего-то не хватает, или, может, появилось что-то лишнее. Например, жара. В Тлальшикко жарко и светло, как не было светло и жарко уже давно — с тех самых времен, когда эта квартира была всего-навсего чердаком, и солнце за день раскаляло крышу, точно какие-нибудь Пьомби с Казановой внутри. Вот и сейчас ощущение такое, будто солнце жарило во все окна сутки напролет, забыв о ночи.

Если бы у кого-нибудь из обитателей Тлальшикко имелось смертное тело… Стоп. А ведь есть среди нас и смертные! Смертная. Одна. Миктлантекутли присаживается на корточки над Гидрой и рассматривает ее через багровый туман ярости, заволакивающий глаза.

Матери Сталкера явно нехорошо: по лицу, по шее ползут струйки пота, крашеные-перекрашенные волосы с седыми корнями намокли, облепив лоб и щеки, взгляд плывет. Однако она не требует включить кондиционер, принести воды, помахать на нее опахалами. Даже не просит пощады и не пытается бить на жалость. Кажется, понимает: здесь все против нее. А кто ей не враг — тому все равно. Единственный способ выжить — стать незаметной, совсем незаметной. Невидимкой. Хотя Гидра всегда старалась оказаться в центре внимания, занять собой как можно больше места. Теперь это просто больная старуха.

А ведь он помнит ее другой, помнит прежнюю «тетю Гиедру» — яркую по местным меркам блондинку ненамного старше его нынешнего, тридцатилетнего, чертовку с пухлым ртом, тщательно накрашенным кровавой помадой, кровавые ноготки на пухлых пальчиках, пухлые подрумяненные щечки, кругленькая, аппетитная, женственная фигурка… И вечно голодные, полные темной жажды глаза.

— И это ты тоже получишь, — с издевкой произносит Сапа Инка.

Мужские пальцы грубо впиваются в дряблый подбородок и вздергивают голову Гидры вверх, заставляя смотреть Миктлантекутли в лицо. Кажется, еще минута — и хватка перетечет на горло. Во взгляде измученной старухи нет больше похоти — какое там! Зато есть безумная надежда: ты же мой зять! мы же близкие люди! То есть… почти люди. И мне не нужно бояться тебя… Нечего, нечего, нечего бояться. Гидра твердит это как мантру, настраивая свое тело на расплату за грехи молодости, а разум — на смиренное принятие наказания, возможно, даже истязания. Она готова проливать кровь, чтобы накормить гнев владыки Миктлана, до тех пор, пока есть шанс выбраться отсюда, выбраться живой.