— Ну да, — посмеивается Дамело. — Кто-то что-то говорил про натяжные потолки, веселенькие обои и миленькие занавесочки? Вперед и с песней… мама. Сами, все сами. Половина работы и так уже сделана — стены ободраны, мебель вынесена. Действуйте!

И он распахивает руки и крылья во всю ширь, заполняя собой половину Тлальшикко, огромный, непоколебимый, безжалостный. Авось кара за грехи поумерит тещино желание все контролировать и строить грандиозные планы.

Боль — вот самое сильное из всех чувств, надменно думает повелитель преисподней. Может, даже сильнее любви, с которой боль на короткой ноге. Нет ничего более настоящего, чем страдание. Но только в Миктлане Сапа Инка постиг: самая лучшая, самая крепкая боль не физическая. И владыка ада даст вверенным ему грешникам столько страданий, чтобы научились, наконец, отличать реальность от морока, от пригрезившихся молочных рек с кисельными берегами.

Гидра смотрит на Дамело с ужасом, но не возражает и даже не умоляет — слишком напугана. То, что раньше представлялось возможностью взять власть, изводить приказами и придирками, оборачивается гастарбайтерской каторгой. Она, мать взрослой дочери… двоих дочерей, должна целыми днями скоблить потолки и стены, а ночи проводить на щелястом полу? Гидра не понимает, зачем вообще это нужно — делать своими руками работу, в которую можно впрячь наемную силу или, в крайнем случае, молодых, наглых сучек, которыми так сладко помыкать. Но проклятый мальчишка не даст ей спуску: он назначил «маме» наказание, которое всем кажется пустяковым. Всем, кроме самой Гиедры.

— Отличный выбор, — одобрительно кивает Инти. А получив локтем в бок от Диммило, вскидывается: — Что? — И жалобно куксится, как будто ждет, чтобы его пожалели. Позер.

Мецтли не реагирует на гримасы любовника, он глядит, не отрываясь, на старуху, скорчившуюся у ног Дамело, глядит так, словно у него жамевю и он не узнает знакомых людей. Димми знал Гидру, когда мы оба были детьми, вспоминает Сапа Инка. Он ходил к нам в гости, а Гидра, когда ее просили присмотреть за мной — пиздец, она же за мной не только подглядывала, но еще и присматривала! — поила Диммило чаем, кормила вареньем, мешала нам играть в наши мальчишечьи игры. Мы были мечтательными пацанами, у которых на уме сплошные путешествия, приключения, подвиги и слава, как у Бэтмена и Индианы Джонса вместе взятых. Наша детская мечта почти исполнилась: я получил крылья, а Димка обрел Грааль, ни разу не святой.

— Почему ты мне не сказал? — спрашивает Диммило, отводя взгляд от существа на полу. — Мы же были…

Друзьями, самыми лучшими друзьями, мысленно заканчивает Дамело. И как бы я тебе рассказал о липких женских взглядах, ползущих по телу, о липком чувстве, которое они вызывают внутри? Я был глупым пацаном, но мне тогда открылось: что-то хрупкое ломается, если узнаешь слишком много правды. Люди задают и задают вопросы, им кажется, они хотят ответов, а на самом деле ответы никому не нужны, людям просто хочется спрашивать. Когда вопросы внутри тебя, они разрывают тебя на части. Пусть уж лучше разрывают кого-нибудь другого. А ответы… Ответы — всего лишь расплата за избавление от вопросов.

— Чтобы ты не завидовал, чувак, — усмехается владыка Миктлана. Незачем заводить исповедальный разговор с другом детства накануне отменного пиршества. Пиршества мести.

Дамело отворачивается и ловит взгляд Таты, оценивающий, уважительный. В верхнем мире любят обломать властолюбца так же, как только что сделал владыка Миктлана: вырвать власть из загребущих рук, опустить очередного наполеона в самый низ, туда, где он никто, дать почувствовать, каково это — стать игрушкой чужой, равнодушной и неблагодарной воли. Тата Первая, взявшая от матери своей, слепой гадины, много, очень много, довольна: покойная матушка отомщена.