Ему ли, Дамело, не знать, как ангел жаждет использовать свою Тень, превратить ее в средство для достижения цели. Строптивое, гордое и живое средство.

Например, чтобы избавиться от Рептилии. Горгоны не переносят рабства. Они могут и сами не понимать, люди они или звери, но сделать из монстра ручную зверушку даже у богов не всегда получается, а у людей и подавно. Рядом с матерью Медуза либо впадала в спячку, либо пряталась в свои подгорные схроны. Не хотела, чтобы ее приручили. Ангелу достаточно было разъярить Горгону как следует — общими воспоминаниями, общими унижениями, общей болью. То, что ангел терпит, гордясь своим смирением, монстр, так же гордясь своей яростью, разносит в прах.

Задействуй Первая свою Тень — и не пришлось бы впутывать Сталкера в убийство чужой матери. Тем более, что у Ариадны с Минотаврой своя мамаша ничуть не лучше слепой гадины. Повелитель преисподней чует: Сталкеру хочется стать матереубийцей, давно хочется, нестерпимо. Впрочем, сейчас-то уже не так: кровь, пролитая по ошибке, отлично отрезвляет. Получается, ангел насытил зверя Миноса кровью чужой матери, не позволив убить собственную. Из двух грехов выбрала менее тяжкий, добрая, добрая Тата.

Адские гончие убьют за тебя, адские палачи за тебя отомстят, просчитывает Татины ходы Дамело. Тебе же только и останется, что склонить белокурую головку да уронить слезу на крышку гроба. Чистую слезу, ангельскую. Непорочную. Однако чистота и милосердие не отменяют ни ангельской мстительности, ни ангельской беспощадности, лишь возрастающих от того, что приходится быть кротким. Не изображать — быть. Непосильная для людей и богов задача — перестать быть собой, не спрятаться под маской, а измениться целиком, до донышка, стать истинно хорошим. Уничтожить свою Тень. Интересно, Первая планирует убить Вторую? Или ей уже и того довольно, что Медуза Горгона гуляет сама по себе где-то в Миктлане, красуется пятнистым хвостом, высовывает черный раздвоенный язык, трогает им воздух — свободная, честная в звериной ненасытности своей?

А тем временем ее вторая половина усердно завоевывает доверие повелителя преисподней.

Стоит и смотрит на Дамело светлыми прозрачными глазами. Как рыба. И это должно вызывать раздражение, это и вызывает раздражение — но вместе с тем и неловкость, и желание оправдаться. Надо же, раньше все было наоборот, думает индеец: сперва ты чувствовал себя виноватым перед женщиной, которая чего-то ждет от тебя — и зря; потом ты начинал злиться на нее за это ожидание, за этот прозрачный взгляд, за это неловкое молчание; наконец, убеждал себя в том, что женщина сама виновата в собственных бесполезных надеждах, в смиренном ожидании несбыточного — и ты прогонял ее, считая себя разумным человеком, чтобы не считать подлецом. Но здесь, на пороге мира мертвых, все обращается вспять: сперва ты ее прогоняешь, потом злишься, потом осуждаешь себя, потом… А что потом? Дамело не знает. И спрашивает, чтобы хоть что-то сказать:

— Ты хорошая, говоришь? — Тата кивает. Значит, правда.

Ангелы не врут. Это Медуза лгала, как дышала. Но Сапа Инка не осуждает любовницу: только враги говорят правду, любящие всегда лгут, пытаясь уберечь или удержать. Дамело учится быть благодарным за ложь во спасение. В поисках правды он вырыл яму до самого Миктлана с его демонами и мертвецами — и продолжает копать. Зачем владыке ада столько правды, если и той, что у него уже есть, хватит на века рефлексий?

— И ты настоящая, а Горгона всего лишь Тень?

Снова кивок. Были бы мы людьми — как бы все просто разрешилось, сетует Миктлантекутли. Я бы решил, что ты чересчур холодна и добродетельна для меня, ты бы решила, что я гиперсексуальная шовинистская скотина, потом нас все-таки потянуло бы друг к другу, мы бы переспали — а вернее, провели бы часок в моем «серале», в моем саду эдемском и вышли бы оттуда с новым и неприятным знанием: мы оба правы.