Но мы не люди. Мы что-то вроде королей древности или владык финансовых империй, наше соитие есть клейнод — священный дар и переход наших владений на новую ступень могущества. О каком нравится-не нравится может идти речь, когда на кону такие ставки?

Дамело ничего, в принципе, против не имеет — и одновременно имеет против решительно всё. Он, не привыкший думать ни о чьем удовольствии, кроме собственного, отдавший все силы на то, чтобы обеспечить себе как можно больше чистого, не замутненного ответственностью удовольствия, и вдруг станет служить какому-то абстрактному могуществу, которого не искал и не жаждал? С какой стати?

Индеец и сам не понимает, откуда взялось это предвкушение новой мощи, новой власти, нового блеска для его захиревшего рода… Раньше он испытывал предвкушение совсем от других вещей: от влажной мягкости под руками, была ли то мягкость теста или тела; от жара, которым пышет дверца печи или женская кожа; от сексуальной разрядки с легким послевкусием вины. А гордость была всего лишь твердым, маленьким, вместившим слишком много ядром в глубине души Сапа Инки. И вот теперь это ядро переживает Большой взрыв.

— Я… — Даже горло пересохло. Владыка Миктлана напоминает себе: у него НЕТ горла, и продолжает: — Я подумаю над твоим предложением.

Глава 4. Трудная дорога в боги

Кабы не ремонт, расспросов от дома Солнца не избежать: и отчего ты такой смурной, владыка наш? Хорошо, что зрелище Гидры, ползающей по стенам и даже, кажется, по потолку с мастерком и шпателем, отвлекает женушек-вампирш от ненужного любопытства.

Они то подбадривают милую мамочку, то смеются над ней, то жалеют — и вместе, и попеременно, горланят, как чайки на краю земли, там, где твердь смыкается с хлябями, с безднами морской и небесной. Им словно вернули детство, жестокое, бессовестное, эгоистичное детство и дали возможность отомстить самому значимому и самому равнодушному человеку в их жизни — родной матери. Они не в силах проявить благородство и оставить старуху в покое. Они не в силах погрузиться в отмщение с головой и добить. Вот и балансируют на грани, каждый день затевая мелочную детскую травлю с ударами по самолюбию, терзая старые раны, свои и чужие.

Индеец против воли прислушивается к глумливым выкрикам, вспоминает первое и последнее утро на острове Миноса, омлет из чаячьих яиц, водопад, превративший курчавые пряди Минотавры в темные хрустали, упорство царя без царства и героя без имени в собственной душе — и не находит даже отголоска того себя в себе нынешнем.

Его решимость куда-то делась. Дамело мается, стравливая из души зряшные ожидания и умирающие надежды. Пора сбросить с себя остатки человечности и стать отвлеченным понятием, божественным единством, неподкупным и беспощадным. Пришло время избавиться от стыда за все, что обещал, не имея ни возможности, ни намерения исполнить хоть часть.

Индеец вспоминает, как нашептывал горячую ерунду в мокрые от пота затылки, ни единого слова не обдумав. Да и кто думает о клятвах и посулах, когда все мысли об одном: вот сейчас будет еще лучше. Еще, еще, еще. Сколько раз Дамело слушал голос, шепчущий пошлости, подталкивающий к краю, за которым тьма, сколько раз сам был этим голосом. И что ж теперь — испытывать вину за все, что обещал и не исполнил?

— Не будет больше ни стыда, ни вины, ни гнева, — шепчет Тата Первая на ухо владыке Миктлана, разминая закаменевшие, напряженные узлы мышц по плечам.

С ангелом Миктлантекутли ежесекундно помнит: это тело не нуждается ни в чем. Любые прикосновения, наслаждения и мучения суть обман, фантомная боль и снимающий боль обряд. Подсознание шутки шутит, посылая сигналы добрым старым способом — уколами боли и страха, хотя нет для них никакой причины, ни внутри, ни вовне фантома, в который превратилось тело.