— Она плохая, а я хорошая.

Ну что тут скажешь? Дамело только головой качает, борясь с желанием схватить Тату за плечи и крепко встряхнуть. Словами встряхнуть не получилось — куда уж рукам-то.

С ангелом говорить — все равно что с ветром. Первая плывет, зависнув между жизнью и смертью, явью и сном. Вот и сейчас она кажется вечно юной и бесконечно сильной, точно окружившие ее боги, и хрупкой, будто цветок, чистой, словно горний хрусталь, и непроглядно темной, как морион, светлеющий в огне. В ней не меньше тьмы, чем в Горгоне — и тьма эта влита в сосуд из света, влита извне по капле, так же, как в самого Дамело.

Ангелы — охотники, понимает владыка Миктлана. Они охотятся на таких, как Медуза Горгона, истребляют их во имя… во имя чего-то, у чего нет имени. Вернее, целая куча трескучих прозвищ, а вот имени, выражающего суть, — его-то как раз и нет. Потому что у этого ноумена нет сути, которую можно хоть как-то назвать. Впрочем, Дамело и не стремится давать имена неназываемому. Он всего лишь саботирует цели, которым служат ангелы: открывает клетку за клеткой, схлопывает капканы, разрывает силки. Неудивительно, что князю ада нравятся монстры, однако дело не в этом. Миктлантекутли знает: ни одному из трех миров без монстров не обойтись.

Видимое может делать вид, будто мироздание держится на любви и милосердии, однако фундамент всего, невидимый и неощутимый, сотворен из страха. У Дамело и у самого имеются клочки памяти, рвущие душу острыми краями, никак не желающие притереться, сгладиться до округлости, словно морская галька. И это смешная малость по сравнению с тем, что он видит в душах, приходящих в Миктлан. Его безумцы точно выедены изнутри какой-то тварью — на четверть, на треть, наполовину. Здания их разума, из чего бы ни были построены, обрушились внутрь фундамента, открывая тайное, скрытое перекрытиями, облицовкой, мягкими цветастыми тряпками. И вот все это разорвано, изломано, сброшено вниз и перемолото в прах. Так же, как в городе-призраке, поглотившем первые круги Миктлана.

Грешники и преисподняя гармонируют друг с другом: геенна показывает обитателям, что делать дальше. Как врасти в землю, раствориться в ней, разрушиться для новой жизни. В которой, возможно, у них еще будет шанс. А грешники показывают, до какого градуса разрушения можно дойти, числясь среди живых: на чем только душа держится — на истлевших лохмотьях, на сгнивших стропилах, на истончившихся иллюзиях. Чтобы сохранить хоть малую часть своей души, надо быть очень, очень хитрым и осторожным. Как быстро ты приучаешься к мысли, что самое ценное в твоей жизни — время, пока тварь спит. Приучаешься жить урывками, от засыпания твари до пробуждения, будто ночное животное, большую часть своей жизни прячущееся в темных углах. Самые сильные и самые напуганные грешники становятся опасными безумцами, опасней тщеславных и самоуверенных. Когда на кону не завоевание, а выживание, поневоле научишься хитрить и выжидать. Тварь, выедающая тебя изнутри, учит терпению и коварству всех. Даже ангелов.

Если исчезнут чудовища, ангелы, не чинясь, займут их место, встанут, как влитые. Впрочем, детям света не обязательно заменять порождения тьмы, чтобы проявить нечеловеческую жестокость, они и при своих, при ангельских полномочиях не слишком церемонятся. И Тата не первый раз проявляет свое коварство, думает Дамело. Первый раз был тогда, когда она попыталась завоевать мой мир.

Первый раз — ошибка и нужда. Третий раз — привычка и грех. Второй раз — умысел и расчет. Оттого и ведет в пропасть. Второй раз и есть настоящий первый шаг.

Все верно рассчитала, ангельская ее душа, восхищается Миктлантекутли. Кто бы избавил ангела от темного земного прошлого, кабы не адские гончие? Уж точно не верхний мир, где боги развлекаются добрыми старыми катастрофами, личными и мировыми. Хамелеон, думает Сапа Инка. Ангел-демон, демон-ангел.