Кровь давно стала дешевкой для адских гончих. И дочери не обращают внимания на то, как проходит беседа их матери с сатаной, не страшатся за ее жизнь и разум. Обе ипостаси Сталкера заняты куда более важным делом — пытаются встретить лицом к лицу безбрежное, как сатанинская гордыня, ангельское смирение. Они стоят по разные стороны лестницы, воронки вины и стыда, пронизывающей Тлальшикко насквозь, — Мина с Ари против осиротевшей из-за них Таты. И воздух между ними то дрожит и плавится от жара, то становится ледяным и колким.

Дыхание преисподней и небесный холод свиваются в жгут, в медленно вращающийся смерч, гудящий, точно рой злых ос, ос-убийц. Полы Тлальшикко вздрагивают от этого мерного, неумолимого гудения, но Дамело знай себе посмеивается. Он не глядя перемещает ладонь чуть выше, зажимая Гидре рот, вгоняя ей в глотку готовый вырваться вопль, и жадно наблюдает за рождением торнадо.

Это что-то новенькое. Раньше его женушки так не развлекались. Да они вообще никак не развлекались, только охотились и отсыпались после охоты, отяжелевшие от сытости и чувства вины. Даже дикие звери, изгнанные стаей и перебравшиеся в город, имеют больше развлечений, шаря по мусорным бакам и сражаясь за территорию с крысами и вороньем. Наконец-то девы Солнца нашли себе забаву, не хуже кошачьей драки, сцен ревности, битья тарелок — и намного, намного зрелищней.

Смерч ширится, голодной змеей выползает из воронки, втягивает в себя разное барахло, вертит его так и эдак, пробует на зуб, на прочность, на разрыв, лофт наполняется обломками, осколками, летящими со скоростью стрелы, того и гляди эти стрелы отправят «мамочку» туда, где ей самое место — на самое дно ада. Но Дамело сегодня добрый, он накрывает Гидру крыльями и шепчет:

— Не бойся, ты в домике.

А сам смотрит, смотрит, пьяный от вакханалии разрушения, как размалывается в щепу и улетает в пролом в крыше вся его прежняя жизнь. Супруги Сапа Инки прыгают, взявшись за руки, скачут, будто девчонки под дождем, бешеный ветер взвивает их волосы, рвет одежду, ярится, неистовый и бессильный, крушит и выметает все к чертям из Тлальшикко. Капитальная уборка по-дьявольски.

И идет дождь. Прямо с потолка, теплый и чистый, хлещет тугими струями, смывает остатки имущества в провал, водометом проходится по полам и стенам, лупит по запрокинутым лицам, словно оскорбленная женщина, женщина-гроза. Все вокруг мокрое насквозь, ошалевшее от воды, ветра и солнца. Троица богов, тоже мокрая и ошалевшая, смотрит на Дамело и его гарем с одинаковым выражением: «Люди — идиоты!» — и это смешно, ужасно смешно.

Когда ливень переходит в паморок и с потолка лишь моросит да каплет, будто их соседи затопили, Миктлантекутли выпускает из хватки полумертвую от страха и удушья тещу, и та кулем валится на пол.

— А теперь, мама, можете делать ремонт, о котором вы мечтали.

Голос владыки преисподней эхом отдается от стен, как всегда бывает в пещере или в пустом помещении без единого мягкого лоскутка на стенах и на полу. Лофт Дамело пуст и вымыт до блеска и больше не похож на дом. Дома, в которых живут или собираются жить люди, не выглядят такими бесприютными. Не на что сесть, лечь, даже к стене прислониться невозможно: холод от оголившейся кладки пробирает до костей. Миктлантекутли достаточно щелкнуть пальцами, чтобы вокруг образовались царские хоромы, но у него другие планы.

— Ремонт? — жалким, срывающимся голосом переспрашивает Гидра. — Ре-монт?

Вид у старухи такой, словно она вот-вот захохочет визгливо, забьется в истерике, заблажит. Минотавра, ведомая своей неистребимой добротой, как всегда, поддается на манипуляции, делает шаг вперед, но Ариадна кладет сестре руку на плечо и едва заметно качает головой: не смей подставляться. Никогда больше не смей подставляться Гидре.

— Ну да, — посмеивается Дамело.