— Все было подстроено, — наконец-то доходит до владыки Миктлана. — Вы заманили меня в реку, чтобы я захотел еще пожить, хоть в преисподней, хоть в Тлальшикко!

— Да когда же до тебя дойдет: мы только проводники! — скалится Маркиза, показывая острые, крепкие, по-кошачьи желтые клыки.

— А ты, выходит, психопомп.

— И я, и все, кого ты так любишь. — Смех у нее тоже кошачий, беззвучный, череда тихих шипящих выдохов. В нем слышится то, чего Дамело никогда не замечал, а Миктлантекутли замечает и пресекает безжалостно — глумление.

— Я тебя люблю? Я?! — Князь ада ярится, хватая ункву за горло и поднимая в воздух, позабыв, как точно так же Инти показывал свою силу и гнев на Тате. — Ах ты подстилка!

Он швыряет женщину спиной на сплетающиеся корни, прекрасно зная, как рвут кожу гладкие на вид и грубые на ощупь деревянные комли. Маркиза воет, дергается, пытается выскользнуть, сбежать от того, что непременно последует. Но Миктлантекутли уже между ее колен, он расталкивает ей ноги, прижимает за бедра к земле и входит одним слитным, привычным, ужасным движением.

Маркиза закрывает глаза, слишком яркие для человека, прячет лицо в сгиб локтя — не вижу тебя, не вижу, не слышу — нет тебя, Дамело. Индеец чувствует порыв жертвы: перевернуться бы на живот, сжаться в клубок, спрятаться от грубых рук, от горячего дыхания, ощущать как можно меньше, соприкасаться с насильником только бедрами, убраться отсюда — хотя бы в страну фантазий, ничуть не сексуальных, не хватало еще оргазм испытать от ТАКОГО. Любым путем уйти от своей сучьей половины, от ее вернопреданности и всегда-готовности, от жадного скулежа: «Давай, давай, пожалуйста, дава-а-ай». Уйти от постыдного, собачьего, рабского начала, презираемого свободной тварью из девственного леса.

Однако единственное, что Маркизе позволено — это лежать и ждать, пока владыка ада с нею наиграется. И переключать каналы воображения, оставив покорное тело на растерзание сильному. Беспощадному. Хозяину.

Дамело и сам не прочь раствориться картинках, что выныривают из полумрака и прячутся в нем. Миктлантекутли не хочет оставаться там, где он показывает зверю по имени «кровь», кто в Миктлане хозяин. Насилие не доставляет ему наслаждения, он словно обряд исполняет — отвратительный, но необходимый.

Ритуалы отвратительны, слышится голос то ли сельвы, то ли всей геенны разом. Ибо они — средство вырвать душу из тела, отказаться от себя прежнего, стать орудием высших сил и высших целей. Только так оно и происходит, через предательство и через самоотречение, слитые воедино.

Не похоть и даже не гнев заставляет повелителя преисподней вколачивать дрожащее женское тело в землю. Это именно то, чего Дамело никогда себе не позволял, да и не хотел никогда. Еще не секс или уже не секс, животная садка на слабейшего, демонстрация силы — насилие чистое, не разбавленное глупыми надеждами доставить наслаждение, вызвать привязанность, а там и любовь, похожую на стокгольмский синдром. Владыке Миктлана не требуется ни любовь, ни понимание, ни наслаждение, уже не требуется. Он сделал круг по преисподней и вернулся на берега реки забвения совсем не тем, кем уходил. Уходил он бродягой, вернулся властителем.

До недавнего момента Последнему Инке и власть была не нужна, индеец знать не знал, что с нею делать, с властью. Добиваться силой или шантажом, чтобы воля месье Ваго была исполнена — зачем? Не проще ли заразить своим желанием другого, утянуть следом за собой, предложив иллюзию свободы, иллюзию радости, иллюзию любви. Ну и пусть иллюзию, белым к симулякрам не привыкать. Однако во вселенной разложения принципы Дамело обесцениваются, обесцвечиваются, разрушаются. Как, впрочем, и все, что падает сюда из среднего мира.