До чего же маркиза-кухарка ненавидит и презирает себя — пылкую, отзывчивую, верную. И хочет быть другой — независимой, непривязчивой, равнодушной ко всему миру. Ей кажется, что такой Маркизе мир не сумеет причинить боль. Нет, говорит себе Дамело, его Цербер не боится боли. Адская гончая умеет и принимать, и причинять страдания. Тогда зачем вторая половина Лицехвата бродит здесь, в лесу несбывшихся снов? Свободы жаждет? Простора? Ничейной земли?

За размышлениями проходит несколько часов. Унква перепрыгивает с ветки на ветку ловчее обезьянок, что проводят жизнь на деревьях, никогда не спускаясь на землю. Дамело бредет за ней, сам не зная, куда и зачем. Корни деревьев под ногами сплетаются, образуя широкие, пологие ступени, ведущие куда-то вверх, то ли на холм, то ли на гору. Гора здесь одна — тепуй с плоской вершиной, на которой горлышком в долину лежит бездонный кувшин ангельского милосердия. Видно, туда, к Водопаду Ангела, унква и ведет Сапа Инку.

Идти тяжело и скучно. Снова накатывает досадное чувство: вырвись Миктлантекутли из-под зеленого полога, расправь крылья над лесом — и через несколько минут был бы на месте. Знать бы еще, где это место… Владыка ада, конечно, может надавить на ягуара, проводника мира мертвых, надавить… и сломать. Но ему не нужна сломанная игрушка, ему и быстрый результат не нужен. И кажется, князь тьмы начинает входить во вкус игры, понимать ее смысл. Нет никакого кайфа в том, чтобы применить сразу всю свою силу и, прорвав хрупкую реальность, заполучить разгадку всех загадок, не испытав ни малейшей радости. Как будто не выиграл приз, а подкупил жюри, после чего всю игру проскучал, заранее зная результат.

Дамело устал скучать. А смиряться со скукой устал еще больше. Тем более, что от дьяволова смирения даже небесам никакого проку, что уж о преисподней говорить. Из скучающих богов демоны выходят так себе, без воображения и внутреннего огня. Поэтому владыка Миктлана учится быть дьяволом, понемногу избавляясь от человеческого нетерпения, привыкая к мысли, что в запасе у него не жалкие полвека, а все время мира.

Сукин сын Ицли! — усмехается Дамело. Втянул-таки господина и повелителя в свое подсознание, осатаневшее еще при жизни. Заставил князя ада понять: ум человека закрыт, отгорожен от истины сотнями стен уловок, и отговорок, и лжей, значит, придется говорить обиняками, действовать в обход, не применять всей демонской силы — иначе стены падут, но вместо обильного, цветущего града за ними окажется мертвое пепелище. Покорность смерти — не то, что нужно завоевателю, совсем не то.

— Тш-ш-ш! — раздается шепот над головой индейца. Если, конечно, можно орать шепотом. — Не топай, как слон!

Унква, вытянувшись в струну, следит за мазамой, сдуру забредшей на охотничью территорию хищника. Прицеливается, как бы одним прыжком, больше похожим на полет, пересечь сумрак леса, упасть оленихе на спину, свернуть длинную шею и с чавканьем вгрызться в холку, разрывая еще полные свежей крови артерии. Удачное завершение охоты и разделка туши стоят перед глазами Миктлантекутли, как наяву. Олень тоже чует близкую погибель и со всей дури, мелькая белым подхвостьем, скачет через подлесок, уносит ноги от сгустившейся тьмы, испятнанной лунными бликами.

— Удрала, зараза, — разочарованно вздыхает Маркиза и спрыгивает с дерева, не делая никаких попыток догнать не такую уж быструю мазаму.

Ягуар никогда не бросается в погоню, вспоминает Дамело. Он нападает из засады, но если жертва спасается бегством, не преследует. Тем и отличается от бладхаунда преисподней, непревзойденного гончака, идущего и по горячему, и по остывшему следу.

— Вот, значит, как… — бормочет Сапа Инка. — Просто не хочешь ни за кем бегать…

Пятнистая кошка не отвечает.