Как и полагал Загряжский, Варвара Ивановна была ослеплена величием портретной галереи, но это было лишь началом его плана. Александр Михайлович захотел еще, и поразить ардатовскую дворяночку собственным величием и открыть некоторые изгибы своего сердца. Поэтому, когда Варвара Ивановна подошла к последнему портрету и увидела художественное отражение своего покровителя, он легко проскользнул к ней по навощённому паркету и остановился рядом.

— Как вы находите, Варвара Ивановна, портретное сходство удалось?

— Очень! Я не думала, что вы так на себя похожи!

Александр Михайлович не обратил внимания на нелепую оценку, прозвучавшую из уст деревенской простушки, и пристально глядя в глаза, стал «поражать» её, как и задумывал.

— Я кажусь вам, Варвара Ивановна, недоступным, и это так. Я недоступен для многих, кто желал бы ко мне приблизиться из соображения корысти. Воля государя воздвигла меня на сей пьедестал губернатора, вручила ключи от благополучия огромного края и более полумиллиона его жителей. Мне подвластно очень многое, я могу угодного мне человека возвысить, а неугодного низринуть. Знаешь ли ты, друг мой Варенька (я надеюсь, ты разрешишь мне так тебя называть), что власть выхолаживает сердце, честолюбие, гордыня — это медоточивый яд, и я бегу от всего этого. Большая власть — это ещё большее одиночество человека, которому она принадлежит. Я открываю тебе эту тайну потому, что вижу перед собой создание хрупкое, безобидное и способное на сочувствие, такое же одинокое, как и я. Не удивляйтесь, Варенька! Да, я одинок, хотя вокруг меня всегда мельтешат, но кто?..

Загряжский отвернулся к окну, скрестил, по-байроновски, на груди руки и склонил голову. Варвара Ивановна сделала несколько прерывистых движений и взволнованно пролепетала:

— Александр Михайлович! Мне, право, так вас жаль…

Поцеловав ей руку, губернатор вышел из зала, спустился по лестнице и быстрыми шагами направился в оранжерею. Там его ждала Мими, которая приятно удивилась тому, что Загряжский был в этот раз более мужчиной, чем несколько дней назад.

Встречи наедине с Варенькой продолжились. Каждый раз для этого случая Александр Михайлович заготавливал и заучивал наизусть целую новеллу, которую читал Кравковой, принимая соответствующую позу. Он говорил о человеческой неблагодарности, об искуплении греха и самом грехе, о своём желании украсить Симбирск скамейками, о роковой разнице между мужчиной и женщиной, наконец, о природе любви, для чего пять раз перечитал диалог Платона «Пир». Иной раз он доводил разговор до опасной черты, но благоразумно останавливался и, покинув взволнованную Варвару Ивановну, устремлялся в оранжерею к весёлой Мими.

Девицу Кравкову эти разговоры затрагивали чрезвычайно болезненно, она осунулась, похудела. Она никак не могла взять в толк чего добивается от неё Загряжский и, вернувшись в свою комнату, падала, обливаясь слезами в постель и, выплакавшись, обращалась к молитвам.

Глава 24

Сеченов вернулся в Симбирск с большой неохотой, как арестант в тюремную камеру после прогулки. Он находился в подавленном состоянии, потому что им были недовольны: и пасынок князь Владимир Одоевский, родня которого оспаривала расчёты по долгам, и оставленная супруга, подозревавшая Павла Дмитриевича в коварных изменах со ставшей ей уже известной девицей Кравковой, на которую якобы он тратил большие суммы, собранные с доверенных ему в управление имений. Ещё больше нервировало несостоявшегося сызранского городничего молчание министра графа Блудова, для которого личность отставного подпоручика Одесского полка представляла собой столь ничтожную величину, что её можно было отбросить в небытие как ничтожную погрешность, коя неизбежна во время работы гигантских административных маховиков и колёс административной машины управления Российской Империи.