— А вы, любезная Анна Петровна, будете навещать меня в доме племянника?

Караваева растерялась: слова, которые, не признаваясь себе в этом, она ждала, прозвучали.

— Надеюсь, и вы не забудете нас, Павел Дмитриевич?

— Конечно, любезная Анна Петровна! Да, знаете, почтальон напомнил мне стишки одного петербургского шалопая. Случайно я их запомнил:

— Очаровательные стишки! — воскликнула Анна Петровна и горячей щекой прижалась к рукаву сеченовской шинели.

Племянник находился в полном подчинении Караваевой, и Павлу Дмитриевичу выделили большую и светлую комнату с окнами в сад. После ухода Анны Петровны, он сел к столу и распечатал письмо.

«До меня дошли слухи, почтеннейший Павел Дмитриевич, что вы в Симбирске для своей защиты употребляете моё имя, рассказываете о моём небывалом влиянии в Министерстве, что чрез меня вы получили место и пр. пр. Вы не можете себе представить, до какой степени эти слухи меня огорчили; а когда они дойдут до Министра, тогда произведут самое невыгодное и для меня, и для вас действие, такое самохвальство с моей стороны, воспользовавшись его благосклонностью к моим работам, есть такое для меня унижение, которого бы я ввек не желал испытать. Я предвидел это пред вступление вашим в службу. Я знал, как понимают это всегда в провинциях; я тысячу раз толковал вам на письме и на словах, что я решительно не имею никакого влияния в Министерстве и никогда не захочу иметь его, ибо это не моё дело, что моё дело это работать, работать и только, что благосклонность Министра ко мне есть благосклонность начальника к чиновнику усердно трудящемуся, а совсем не та благосклонность, какую понимают в провинциях, где не понимают другой службы, кроме интриг и происков; что если б я захотел когда-нибудь решиться на какие-либо происки, то они не произвели бы никакого действия на моего начальника; и что, следовательно, вам никогда не должно надеяться на моё представительство и заступничество как по характеру моего начальника, так и по собственному характеру. Вы пренебрегли моими советами и поставили меня в самое мучительное положение. Я не смею глаз показать Министру теперь уж; вообразите себе, что будет тогда, когда он будет иметь всё право назвать меня самохвалом; сколь приятно мне будет это состояние, разыгрывать пред моим начальником ролю лицемера, который во зло употребляет его снисхождение, торгует им; и кому же — мне? Мне, человеку, который осмеливается громко смеяться над интриганами и пройдохами и во всеуслышание презирать их? Нет! Ввек я не думал дойти до такой степени унижения. — Вы знаете, Павел Дмитриевич, что я не богат, не имею сильных родных, — имею одно: моё чистое, честное, незазорное имя, которое я ни от кого не получил, но приобрел сам и беспрестанным следованием за собою и разными пожертвованиями. Как вам известно — всё мне вздор, и имение, и места, кроме моего имени. — Именем Бога, пощадите его, моё единое сокровище, уважайте его и не бросайте его людям, которых один язык будет уже для меня осквернением. Не удивитесь, если вслед за сим письмом получите от меня уведомление, что я подал в отставку. Вы знаете мои правила: я не смогу служить более с начальником, которого лишусь доверенности. — Мы не поняли с вами друг друга, почтеннейший Павел Дмитриевич. Повторяю вам мой совет, действовать в вашем деле просто, не напрашиваться в Сызрань, не ссориться с губернатором. Одна правота вашего дела, и прямость ваших поступков может спасти вас.

Растолкуйте мне ради Бога, какую выгоду имеют Кравковы преследовать вас, я этого понять не могу. Вы пишите мне о том, о чём нечего писать, а о нужном умалчиваете».

Сеченов с трудом дочитал письмо до конца и презрительно бросил его в сторону: «Вон мы какие! В каждом слове упрёк, а я ли не пекусь о его благополучии?» Он раскрыл кожаный саквояж и вынул из него перевязанный тесёмкой толстенный пук ассигнаций, собранных им с княжеских крестьян.