— Кто это? — спросил городничий.

— Господин Верёвкин с семейством. Они каждый год из усадьбы переезжают на городское жительство. Дочки на выданье.

Варвара Ивановна, услышав разговор, немного оживилась.

— Это наша дальняя родня.

— Ах, вот как! — возбудился городничий и подтолкнул смотрителя. — Зови в дом!

— Так идут уже сами.

— А мы к вам со своим чаем! — объявил господин Верёвкин, протискиваясь в лисьей шубе в комнату смотрителя.

— Милости просим! Разрешите представиться: отставной подпоручик Дмитрий Павлович Сеченов, сызранский городничий!

— Ну, а мы — симбирские Верёвкины… Ба! Варенька! — воскликнул отец семейства, увидев девицу Кравкову. — Ванька, тащи самовар! Петька, подай чайный погребец! Холодную телятину несите, пряники, сахар!

Девицы Верёвкины бросились Варваре Ивановне на шею. Начались расспросы, вздохи, восклицания.

— Как ты похорошела, Варенька!

— Обрати внимание, Маша, как она интересно бледна!

— Ах, оставьте меня! У меня сейчас решающий в жизни момент!

Восклицание Кравковой остановило вокруг неё суматоху, поднятую экзальтированными дальними родственницами. Отец пытался привлечь внимание всех к пышущему жаром самовару, калачам и ватрушкам, холодной говядине и утренним сливкам, но девицы и родительница вцепились в Варвару Ивановну мёртвой хваткой и требовали объяснения. Поупиравшись, она сдалась, тем более, что ей хотелось поделиться обуревающими её сомнениями с другими людьми — ошибка простительная в молодые годы.

— Я решила принять постриг в Спасском монастыре.

Это признание девицы Кравковой повергло её дальних родственников в изумление, они замолчали, но потом суматоха продолжилась с новым пылом. Сёстры и их родительница — горячие поклонницы сентиментальной прозы Карамзина, весьма модной тогда в провинциальной России, — горячо поддержали решение Варвары Ивановны, верным чутьём уловив, что в её намерении содержится роковой тайный подтекст вроде неразделённой и отвергнутой любви, запретных свиданий, а может чего-нибудь такого, о чём девицы любят шептаться втайне от родных.

Сёстры и родительница стрекотали вокруг несчастной Варвары Ивановны, пока Верёвкин, привычный управляться со своим норовистым семейством, не отодвинул всех в сторону и, приблизившись к девице Кравковой, не потребовал у неё ответа, а знают ли родители о её намерении затвориться от мира в монастыре? Варвара Ивановна отвечала, что не ведают.

Верёвкин отыскал взглядом станционного смотрителя и крепко схватил его за рукав. Испуганный чиновник онемел от страха и жестами переадресовал Верёвкина к сызранскому городничему.

— Отдаёте ли вы себе отчёт, милостивый государь, в пагубности совершённого вами проступка? Девица юна, глупа, в голове блажь пузырится, но вы, человек государственной службы, потворствуете, споспешествуете преступлению против власти родителя!

— Позвольте! — ощерился сызранский городничий. — Власть родителей я чту, но есть власть — высшая для всех смертных! Служить Господу или вытирать слюни с халата пьяного отца — что предпочтительнее?.. Варвара Ивановна решила посвятить себя Богу. Противиться этому нельзя!

— Да вы! Да я!.. Я губернатору доложу о мерзких проделках вашей милости! — затопал ногами Верёвкин.

Конфликт грозил перерасти в рукопашную схватку, но сызранский городничий держался стойко, сказывалась армейская закалка.