В этом безмятежном беспорядке любили бывать почти все представители цвета тогдашнего петербургского общества: государственные сановники, дипломаты, археологи, артисты, писатели, журналисты, такие уникумы, как китайский поп Бичурин и светские красавицы, где бесспорно первой была Наталья Николаевна Пушкина, стройная, как пальма, на которую не рекомендовалось заглядываться тем, кто ещё не был знаком с африканским нравом первого поэта России.

«Снобы пеняют мне на мой демократизм, — размышлял князь, согреваясь чаем. — Но мне не надо притворяться аристократом. Мой род, пожалуй, наиболее древний в России, поэтому я без всякого умаления родовой чести могу быть демократом, а если быть безукоризненно точным — трудящимся аристократом, что уже и есть демократ».

Одоевский действительно был тружеником, и в этом качестве его высоко ценил министр Блудов, он являлся по сути дела главным творцом весьма либерального цензурного устава 1828 года, много занимался иноверцами, стал знатоком межконфессиональных отношений, много читал для умственного развития, но всепоглощающей его любовью была литература. К ней он относился более чем трепетно, тщательно обдумывая свои прозаические пьесы, по десятку раз переписывал страницы, с трудом решался на публикацию, а после ревниво прислушивался к мнениям людей, которых ценил и даже завидовал их таланту, но никогда в этом не признавался даже самому себе. И только иногда задавал себе вопрос, ответ на который был ему не нужен: «Пушкин бесспорно гений, но меня это почему-то не радует, хотя должно быть наоборот?». Нет, это была не зависть, а недоумение перед тем, что не укладывается в рамках обычного сознания. И Пушкин, понимая это, иногда позволял себе оценивать творчество князя весьма снисходительно, даже в присутствии малоизвестных ему людей. «Одоевский тоже пишет фантастические пьесы», — произносил поэт с неподражаемым сарказмом, и улыбался, показывая весь ряд своих прекрасных зубов.

Тягаться с Пушкиным было Одоевскому не по силам, но его неповторимый голос всё-таки был слышен в хоре российских литераторов. Но мало кто из окружения князя знал, что он замыслил нечто не слыханное, что могло поспорить с пушкинской прозой. Этим замыслом он поделился с Николаем Гоголем, и тот весьма одобрительно оценил задуманные князем «Дом сумасшедших» и «Жизнь и похождения Гомозейки», в создании которых отводилось не последнее место отчиму Одоевского — бывшему подпоручику Сеченову, который с помощью пасынка вступил на государственную службу и корреспондировал Владимиру Фёдоровичу о своих подвигах на полицмейстерской должности в Саранске.

Письма Сеченова для Одоевского — человека городского и кабинетного — были неиссякаемым источником знания провинциальной жизни, и давали писателю массу сведений, по большей части комичных и сатирических, которые ложились в тексты без всякой обработки, да и сам отчим смотрелся в переписке с пасынком фигурой, которая не могла не заинтересовать проницательного Гоголя, тот был в курсе творческих исканий Одоевского, и с удовольствием знакомился с «нравоописательными» посланиями саранского полицмейстера, вообразившего себя преобразователем российских порядков.

Глава 3

Павел Дмитриевич заботливо усадил девицу Кравкову в возок, укутал её ноги войлоком, уселся сам и крикнул ямщику, чтобы тот поторапливался. Ямщик засвистел, заулюлюкал, пугая собак, лошади всхрапнули, бубенчики зазвонили, зашаркали, возок заскрипел деревянным остовом, в отверстия потянуло струями морозного воздуха, и они понеслись по тракту к Симбирску.

Павел Дмитриевич всегда считал, что имеет полное основание быть недовольным своей судьбой. Всё бы могло быть иначе, не свяжись он с этой Одоевской. Княгиня?.. Дочь прапорщика, на что смотрел князь Фёдор Сергеевич, когда вёл её к алтарю — обычная просвирня, ей семечки лузгать на Арбате, а не княгиней величаться.