Конфликт грозил перерасти в рукопашную схватку, но сызранский городничий держался стойко, сказывалась армейская закалка.

— Я готов дать удовлетворение! — дерзко заявил он. — Господин смотритель, прошу быть моим секундантом!

Чиновник проблеял что-то невнятное и отступил за девиц, которые с удовольствием начали раздувать вспыхнувшую искру нового скандала.

— Дуэль! Опомнитесь, папа!

— Молчать! — заорал Верёвкин и подчёркнуто вежливо обратился к сызранскому городничему. — Я остановлюсь в Симбирске в доме брата. Претензии адресуйте туда, начиная с завтрашнего утра.

— К вашим услугам! — щёлкнул каблуками отставной подпоручик, довольный счастливым выходом из щекотливого положения: завтра в это время он уже будет на пути в Сызрань.

Варвара Ивановна вышла следом за ним из смотрительской избы.

— Что надумали делать? — спросил её Сеченов. — Едете со мной или остаётесь?

— С вами. Всё решено.

Глава 2

«Литературный субботник», как именовали в светских и писательских кругах Петербурга еженедельные рауты, которые устраивал в своём двухэтажном флигеле в Мошковом переулке литератор и видный чиновник министерства внутренних дел князь Одоевский, начался, как обычно, после окончания представления в театре и завершился неторопливым расходом гостей уже далеко за полночь.

Владимир Фёдорович, сдерживая подкативший к горлу зевок, прощался с Иваном Андреевичем Крыловым, а маститый баснописец всея Руси неторопливо застёгивал водружённую лакеем на его мощную фигуру шубу и доверительно внушал князю, как он удовольствован проведённым в его доме вечером:

— Я, князь, не ожидал от тебя столь тонкой изобретательности. Признаться, даже был напуган слухами, которые витают в городе о твоём странном гостеприимстве, но ты меня разубедил, оказывается всё это враки…

Крылов покрыл крупную голову зимней шляпой и заоглядывался, ища свою спутницу в прогулках по городу — вырезанную из дуба трость, с которой он никогда не расставался.

— И что за такие слухи обо мне угнетают умы наших просвещённых современников? — улыбнулся Одоевский, заметив, что гость утратил нить своего повествования.

Иван Андреевич лукаво глянул на жену князя Ольгу Степановну и слегка причмокнул толстыми губами.

— С сегодняшнего вечера я враг всяким разговорам, которые смущают покой вашего семейства, ибо самым расчудесным образом убедился, что соус, коим был сдобрен поглощённый мной за ужином поросёнок, никак не мог быть приготовлен в химической реторте в секретной лаборатории, которую князь завёл на втором этаже своего флигеля. Болтают досужие языки, что ты изобретаешь там фантастические блюда и соусы, но такого поросёнка изобрести нельзя. Я это сразу прочувствовал и, кажется, знаю его родословную и даже чухонскую мызу, где он появился на свет и выпоен молоком. Позвольте, княгиня, поблагодарить за проявленную вами заботу о старике.

И, несмотря на свою тучность, Крылов легко наклонился и поцеловал руку молодой женщины. Ольга Степановна, которую из-за её смуглости называли креолкой, смутилась, и от этого похорошела.

Иван Андреевич, наконец, обрёл свою трость и вымолвил то, что от него весь вечер ожидал Одоевский:

— Прочёл твою прозаическую пьесу про Бетховена. Не хотел говорить при всех, чтобы не смутить тебя похвалой. Вещь вышла не просто удачной, нет, в ней, Владимир Фёдорович, есть нечто такое, что определит навсегда тебе место в нашей, ещё очень юной российской словесности.

Похвала маститого старца была нешуточной, Одоевский, смутившись, зарделся, как маков цвет, и смущённо пробормотал:

— Это всего лишь слабая проба пера…

— Вот и создай в духе твоего Бетховена, что-нибудь более значительное, — Крылов запахнулся воротником.