Провожая гостя за порог, Одоевский так и не понял, пошутил над ним Иван Андреевич или говорил правду. Верилось, что он не покривил душой, похвалу своему Бетховену Владимир Фёдорович слышал от разных людей, но как автор знал, что его произведение в некоторых местах слабовато, и другие, конечно, видели это, поэтому и приходил в волнение, когда кто-нибудь начинал его хвалить, а вдруг это подвох?..

Перед важными визитами и готовясь к «субботнику», Одоевский для успокоения нервов употреблял немного опиума, сегодня действие лекарства закончилось раньше обычного, и князь пребывал в излишне возбуждённом состоянии.

— Как ты считаешь, Оленька, Иван Андреевич был искренен со мной?

— Иначе не могло и быть! — воскликнула супруга. — Твой Бетховен всем нравится, даже графине Лаваль, а это дорогого стоит. На днях я была у неё и прочитала письмо, знаешь, откуда, из Сибири. Твой Бетховен известен уже там, и несчастные его хвалят.

Владимир Фёдорович несколько окреп духом, но заметил:

— Графиня меня хвалит, но сегодня она была явно недовольна.

— Она была шокирована несдержанностью китайского попа отца Иакинфа Бичурина.

— И была права, — поморщился Одоевский. — Но какой он китаец? Хотя окитаился, набрался пекинской демократии и ляпнул, что китайские мальчики лучше женщин.

Конечно, случай был досадный, и, поднимаясь на второй этаж в свой кабинет, который именовался «львиной пещерой», князь был смущён случившимся, но и только. При всём своём неоспоримом аристократизме Одоевский был не чужд демократизма и новых веяний века, что отразилось на людях, которых он пытался залучить на свои «субботники». Бичурин после своего длительного пребывания в пекинской дипломатической миссии был диковинкой, на него в петербургских салонах возникла мода, и на сегодняшний вечер к Одоевскому он явился, презрев приглашениями более значительных особ, чем малоизвестный литератор.

В кабинете было теплее, чем внизу и, провожая гостей, хозяин основательно продрог, поэтому, переступив порог, сразу потянулся и коснулся ладонью серебряного самовара, из которого княгиня сегодня потчевала посетителей, наливая чай в чашки собственноручно, что было ещё одной приметой демократизма в этом аристократическом семействе.

Одоевский налил чаю и подошёл к письменному бюро, с любопытством наблюдая, как на стене, чуть ли не до потолка отразилась его почти фантасмагорическая тень. Но иной она не могла быть, князь любил поиграть в Фауста, средневекового алхимика, и одевался дома соответственно: на голове — острый длинный и чёрный колпак, на плечах — длинный, до пят сюртук, ни дать, ни взять — астролог, а то и чародей.

Трудно сказать, одевался ли Одоевский подстать обстановке своего кабинета, но и она была подобрана с претензией убедить гостей, что здесь обитает и создаёт нетленные шедевры оригинальная и неповторимая личность. Кабинет и в самом деле отпечатывался в памяти людей, удостоенных чести его посетить, как странное, порой нелепое, собрание причудливых этажерок с множеством ящиков и углублений, необыкновенными столами со всевозможными склянками и химическими ретортами и даже черепами, с выразительным портретом Бетховена на стене — седоголового лупоглазого немца в красном галстуке, с недоумением взирающего на царивший в комнате беспорядок. Книги лежали повсюду — на столах, диванах, подоконниках, на полу, попадались среди них и действительно ценные экземпляры европейских мистиков и российских древностей.

В этом безмятежном беспорядке любили бывать почти все представители цвета тогдашнего петербургского общества: государственные сановники, дипломаты, археологи, артисты, писатели, журналисты, такие уникумы, как китайский поп Бичурин и светские красавицы, где бесспорно первой была Наталья Николаевна Пушкина, стройная, как пальма, на которую не рекомендовалось заглядываться тем, кто ещё не был знаком с африканским нравом первого поэта России.