Так он и провёл семь московских лет, ни к кому особенно не привязываясь, никем не дорожа. И сейчас, если разобраться всерьез, кроме Нади он никому не нужен. Слава богу, есть хоть она. Она пойдёт за ним по первому зову, хоть женой, хоть сестрой, хоть «чужой»…

«Действительно, а почему бы мне на ней не жениться? — подумал Антонов. — А что, свежая мысль! — Он сильно подбросил на кровати своё юношеское тело и рассмеялся тем чистым, облегчающим душу смехом, который принято называть беспричинным. — Вот сейчас она придёт и я скажу ей: Хватит, давай поженимся!» Антонов представил себе, как обрадуется Надя и как потом они поедут к её родителям «просить руки». О её родителях он знал, что живут они между собой плохо, до того плохо, что каждый имеет в холодильнике «свою полочку». Как-то весной, когда они оба были на курорте (мать в Сочи, а отец в Кисловодске), Надя пригласила Антонова в дом. Большая трехкомнатная квартира, обставленная дорогой мебелью, поразила его нежилой, прямо-таки вокзальной неуютностью. «Для чего нужна такая семейная жизнь? Хуже воровства!» — подумал тогда Антонов, радуясь, что он холост.

Если бы еще вчера ему сказали, что он решит жениться на Наде, Антонов бы не поверил. А сейчас это уже казалось не только давным-давно обдуманным, но и единственным выходом из тупика, в который его занесло на волне легкой жизни. Ему тридцать пять, а он всё бегает в мальчиках-зубоскальчиках, и, как говорят его знакомые, у него «всё впереди». А если вдуматься, это довольно мрачно, когда в тридцать пять «все впереди»… До боли в сердце захотелось Антонову тишины, основательности, семейной жизни, захотелось оберегать и радовать не только себя — другого человека… Пора жить всерьез, с размахом, с ответственностью… Пора по-настоящему впрячься в работу, ведь, чёрт возьми, у него же есть хватка!..

На форточку сел голубь, покрутился, цокая коготками, и улетел. Антонов проводил его радостным взглядом и одним махом спрыгнул с кровати.

К половине второго он обдумал все: и то, как они с Надей пойдут в ЗАГС (он там никогда не был, и это его волновало), и свою линию поведения с её сыном Андрейкой (спокойно, без сюсюканья, бережно: не дай бог ранить детскую душу), и то, что пока они поживут в его комнате (люди хуже жили), а тем временем быстренько построят кооператив (он даже наметил человек пять, у кого можно будет занять денег).

Потом Антонов вспомнил, как Надя однажды сказала ему с обидой, что он всегда встречает её в шлепанцах на босу ногу, и решил к её приходу принарядиться. К двум часам дня он был побрит, с наслаждением затрещал, натягивая на мускулистое тело, крахмальной белоснежной рубашкой, повязал вокруг шеи белый галстук, надел легкий светлый костюм и светлые туфли на очень толстой подошве. Модные туфли изрядно добавляли росту, так что Антонов сделался чуть повыше ста восьмидесяти сантиметров; костюм юношеского покроя сидел на нём как влитой. От возбуждения морщины на его лице разгладились, серые глаза загорелись ясным светом молодости.

До трёх часов дня он ходил из угла в угол по комнате, ловил каждый звук на лестнице. В три вышел из дому и часа полтора проторчал у подъезда.

В десять вечера отупевший от ожидания Антонов позвонил на квартиру Надиных родителей. Её мать ответила, что Надя уехала на дачу и пробудет там несколько дней. «Что за номера! — возмутился Антонов. — Ну, если завтра она не объявится — к чёрту!»

Он спал отвратительно: молоковозы сшибались цистернами над самым ухом, стеклянный дождь дребезжащих в грузовиках пустых бутылок впивался в голову, кровать была горбатой, жесткой, подушка — слишком большой и жаркой.

Наутро косая морщина на лбу выглядела особенно непоправимо.