|
.. И я клялся быть совершенным и справедливым. Я обновился - иной становлюсь теперь человек. Более не злиться, не проклинать. Всепрощение, вера в людей и любовь к ним, высокая любовь... Но кого я люблю более всего? Поликсену. Да где же она? Её нет... и неужели я никогда, никогда более её не увижу?". За дверью, в прихожей, раздался удушливый, старческий кашель. Шлёпая туфлями, в комнату вошёл, в халате на мерлушках, сгорбленный, сонный, худой и с крючковатым носом старик. То был Рубановский. - Авдиенции у государя ищете? просьбица есть? - спросил камер-фурьер, скрипя табакеркой и из-под кустоватых бровей подозрительно щурясь на гостя. Мирович объяснил, зачем пришёл. - Бабьи интрижки, сударь, кхе! смехи да волокитство! - продолжал Рубановский, сердито тряся головой. - Не по нашей части... гм!.. Пустобрёшество одно! Просим извинить, кхе-кхе! Час, в он же ко всенощной добрые люди, а вы... - Василий Кириллыч, помилуйте! - заговорил, хмурясь, Мирович. - К вам пришли, на вас только и надежда. Вам одним можно знать, куда от двора отъехала девица Пчёлкина... а вы... - Не шаматон [мот] я гвардейский и не шаркун! и любовными дуростями, сударик, не занимаюсь, вот что-с! - свирепо набивая нос, отрезал Рубановский. - Да коли бы и знал, то б не сказал. У меня, сударь, дети, дочки... А мало ли, не в пронос слово, не в обиду сказать, ноне всяких шалберников, совратителей девиц? - Но я... Василий Кириллыч, разве из таких! - возвысил голос Мирович. - И притом, как вы можете? это, наконец, обидно... афронт... - Да не о тебе, батюшка, не о тебе... Что вскинулся? Эк, испугал! Нечего пугать! Сами не из робких... А что до твоей сударушки, так я и посесть час несведом, где она, да - кольми паче - и знать мне, слышишь, по моему рангу, не для чего... Дорожка, сударь, скатертью дорожка! - склонив голову и сердито топчась на месте, ответил Рубановский. - Просим извинить и не осудить... да-с, не осудить... Бешенство проняло Мировича. Иголки заходили у него в руках. Не помня себя от ряда неудач и гнева, он вышел на улицу. "Будь не старик да не у себя в доме, - сказал он себе, сжав кулаки, - я б тебе, постнику, показал!". Голова Мировича кружилась. Горло подёргивали судороги. С трудом дыша, он, как пьяный, шатаясь, прошёл несколько шагов. На улице кое-где тускло зажигались фонари. "Куда же теперь? - злобно спросил он себя. - Или идти к государеву секретарю Волкову, добиться приёма и просить, за воинские мои старания и заслуги, о разыскании во что бы то ни стало девицы Пчёлкиной? Ха-ха!.. Безумие! За воинские заслуги! Какие они? Разве к Разумовскому? Но он, после моей стычки с Юсуповым, совсем от меня отказался. Писал я ему с походов не одну цидулку; он и не откликнулся... Неужели ж опять за границу, в Кенигсберг, когда армия и без того вот-вот повернёт оглобли в Россию?.. Есть, кажется, выход, и простой, - да подлые, малодушные люди! Всё их тянет в водоворот, в суету, - уехал бы на Украину, к другу Якову Евстафьичу, или в Киев, выйти в отставку, на тихом хуторе поселиться, в раю..." За спиной его послышался оклик. Его назвали по имени. Он оглянулся. У Вознесенского моста стоял добродушный, невысокого роста, круглый, с красным, в веснушках, лицом и с манерами беспечного кутилы и щёголя, несколько навеселе, лет тридцати двух-трёх пехотный офицер. |
