|
Он чуть не вслух бранился. - Тьфу, ты, малодушие, подлость! - ворчал он и язвительно улыбался. - Что сказала бы Филатовна и как посудило бы начальство, если бы увидели меня здесь? Первое, впрочем, что бросилось ему в глаза при входе в освещённую восковыми свечами, прокуренную кнастером [Кнастер - крепкий курительный табак] и полную шума и говора нижнюю залу, было лицо сердитого и важного генерала Бехлешова, так распекавшего его тем утром за галстух и вообще за не в порядке оказавшийся его наряд. Надутый, суровый вид генерала исчез. Он, с расстёгнутым камзолом и с весёлым, беспечно ухмылявшимся лицом, сидя в углу, допивал четвёртый, с гданской водкой, пунш и, то и дело отирая лоб и белые, полные щёки, жадно следил за бильярдною игрой. Не успел Мирович с Ушаковым потребовать в соседнюю комнату подового, с сигом и севрюжьей головой, пирога, не успел он "раздавить" с ним по маленькой, а потом и по большой, - в залу вошёл, за полчаса так удививший его строгим нравом, сосед Дрезденши, Рубановский. Охранитель чести девиц, усердный молитвенник и постник вынул пенковую, с витым чубуком, трубочку, потребовал и себе здоровенный стакан пуншу и также уселся к стороне глядеть на бильярдных игроков. "О, люди! - с тайным негодованием подумал Мирович. - Просителя считают за собаку, изречения какие-то отпускают. Сами же... А будь деньги, будь богат..." Он, злобно передёрнувшись, громко рассмеялся. - Что ты? - спросил, обведя его глазами, Ушаков. - Так, мерзости, брат... Подлецов, ух, да как же много нынче на свете развелось. Тесно от них. Проговорив это, Мирович опять резко, отрывисто захохотал. - А ты знаешь настоящее средство от всяких, то есть, наваждений? - спросил Ушаков. - Какое? - Выпьем, Василий Яковлич, сотворим во благо ещё... Или ваш Obidienz-und-Unterfugungsact [Обет преданности (нем.)] мешает тому? Вздор... Жизнь, милый, вот как коротка и скучна... Да и родила нас мама, что не принимает и яма... Что хмуришься? Аль подрядился на собак сено косить?.. Эй, малый, ещё бутылочку рижского! Подали пива, и опять подали. Из дальних комнат доносились звуки музыки. - Кутят гвардейцы, - произнёс Ушаков. - Дьяволы, анафемы! - опять, точно сорвавшись, сказал Мирович. - Да о ком ты это, расскажи? - спросил, уставясь на него, Ушаков. Мирович вздохнул. В его чёрных, без блеска, сердитых глазах начинал светиться дикий, блуждающий огонёк. - Из-за чего такие несправедливости? Ну, из-за чего? - произнёс он, посмотрев куда-то в воздух. - Веришь ли, фу - какая тоска! - Какие несправедливости? - Да как же, посуди. Ну, как мог человек, по контракту с обществом и государством, передать другим то, на что сам не имеет права, - располагать своею свободою, совестью, жизнью? - Фю-фю! - засвистал, что-то смутно, лениво припоминая, Ушаков. - Ты это по Мартинецу? Опоздал! Не знаю, брат, этих ваших новых откровений; хоть и слышал о вашей ложе, ничего особого в ней нет... А вот в "Трёх глобусах", так согласись. |
