|
Ну, вскрыли подпол, нашли базуку, понюхали – пахнет порохом. Вывели его на улицу. «Вот так будет с каждым!» – сказал брат, а сам плачет. Он и тогда плакал, когда рассказывал. Потом застрелили, отрезали голову и насадили на частокол. Я не представляю, как такое может быть в наше время, как можно жить после всего этого? По моему, он и не живет вовсе, а вымучивает каждый час. И еще мне кажется, что он уже привык убивать. Вот во что превратился Николай. Во что его превратили. Что там мои проблемы по сравнению с тем, с чем он сталкивается каждый день!
Может, поэтому сестра сделала свой выбор и решила уйти в монастырь, чтобы его и все остальные грехи замаливать? Хотя тоже не представляю, как на такое можно решиться в двадцать лет? Ведь самый возраст, когда только жить и радоваться. Но у нее свое представление о жизни, не похожее на наше. Я ее очень люблю, Катю. Не могу сказать, что разделяю ее убеждения, но иногда мне кажется, что она права. Особенно когда насмотришься на всю грязь и мерзость, которая тебя окружает. Жить не хочется. Она всегда была спокойным, серьезным и скромным человеком. И не такой уж затворницей, как может показаться. И с чувством юмора у нее все в порядке. И ребята за ней бегали, потому что наружности далеко не последней, как и все Барташовы. Но вот не видит для себя иного пути, тут ее хоть в угол ставь, как в детстве. Мне то в ее мыслях трудно разобраться, потому что она намного умнее меня, зато она мои, как хирург, анатомирует. Разложит по полочкам, где что лежать должно, и все сразу ясным становится. Более того: порой мне кажется, что она даже на расстоянии, мысленно нужный ответ подсказывает. Вот такая чудесница. Были же они на Руси и, наверное, еще будут. И все же мне интересно: откуда это у нее началось? Вера ее. Может быть, и вправду Озарение, как она сама говорит? Поезд подходил к Твери, а Полина все еще посапывала. Как ребенок. Пришлось ее слегка растормошить, чтобы она очнулась. Она сладко потянулась и спросила: – Уже приехали? Так быстро? – Древний город Тверь – один из самых красивейших в России, – сказал я. И добавил: – Был когда то. Но Волга еще течет. Поезд остановился, и мы выбрались на перрон. Оркестр запаздывал, но зато я увидел, как из соседнего вагона выходит брат со своей женой – они всю дорогу ехали рядом с нами. При его заработках мог бы потратиться на бензин, подумал я и крикнул: – Володя! Он посмотрел на нас через плечо, приподнял брови и поставил тяжелые сумки на асфальт. Жена его закивала. Они оба были, словно два эскимо на палочке, такие же шоколадные, видно, отдыхали где то на юге. А вообще то похожи не только загаром, но и характером: им бы гвозди глотать, не подавятся. – Привет. Представь. – Володя всегда краток. – Полина Кирилловна Черногорова, – подчеркнуто официально сказал я. – Моя учительница по пению. – Что ж! – усмехнулся Володя. – Научить его реветь ослом еще не поздно. Двинулись? – Он кивнул на сумки. – Неси. Меня не прельщала роль бесплатного носильщика, но от Володи теперь зависело многое. И я взвалил сумки на себя. Наверное, они были набиты продуктами. Хоть за это спасибо. Вот так мы и шли: они впереди, окружив Полину с двух сторон, а я позади, как вьючное животное, по определению брата. Полина то и дело оглядывалась на меня, словно ища поддержки. Свернув на набережную, наша процессия вышла на берег Волги. Меня все время мучила одна мысль – когда поговорить с братом об этом проклятом миллионе, и согласится ли он вообще одолжить мне? Вот Николай бы дал не раздумывая. И Катя. Но, как обычно и бывает, охотнее всего дают те, у кого ничего нет. Родители тоже отпадали: тут без слез и скандала не обойдешься. А я не хотел, чтобы мама снова плакала из за меня. Хватит, уже вдоволь наплакалась из за младшенького, особенно когда я в тюрьму попал. |
