|
Ничего, дочка,-- сказал я и стал целовать ее маленькую и легонькую ручку, этот разговор уже давил мне душу, как плохая сцена в сентиментальном фильме. И Хана, словно чуткая актриса, сделала личико грустным-грустным. Но я поднял дочку на руки: Не грусти, Ханочка! Я приеду к тебе на день рождения. Это очень скоро. И я куплю тебе новый велосипед, как обещал. Мы пойдем в магазин, и ты сама выберешь велосипед, какой тебе понравится, 0'кей? Тут она увидела деньги на пустом подоконнике, центов двадцать или тридцать там валялось. Папочка, ты деньги забыл! Нет, мне не надо...-- отмахнулся я. А можно я возьму? Возьми. Она живо высвободилась из моих рук, ловко на животе сползла со стула на пол, собрала с подоконника монетки и побежала из комнаты. Мама! Смотри, сколько мне папа денег дал! Я горестно опустился на стул. Я чувствовал себя как актер в пошлом спектакле. Мамочка, что мне делать? Я обвел глазами свою пустую комнату. Теперь -- без покрывала и простыни на кровати, без компьютера на столе, без фотографии дочки на стене и без книг на полках -- здесь было сиротливо, как в тюремной камере. Все мои вещи: компьютер с русской программой, книги, одежда -- уже были в машине. Но вдруг я почувствовал, что нас тут двое в комнате: я, уходящий из семьи муж и отец, и еще один я -- писатель, который следит за первым и регистрирует каждый его шаг. Пошел на х...! -- зло, сказал первый я второму, вытащил из кармана чековую книжку и стал выписывать Лизе первый чек на содержание дочери -- 1400 долларов. Когда-то, давным-давно, пять лет назад, когда за "Пожар в тайге" я. получил 100000 долларов, менеджер банка сам предложил мне Credit Line аж в 10000 долларов и просил автограф на моей книге. А теперь тот же менеджер проверил мои доходы за последние пару лет и отказал мне в займе даже на "Тойоту Терсел"! Но Credit Line они еще, слава Богу, не отняли, и я могу выписать Лизе чек, а через месяц -- еще один. А там будет видно... Держа в руке чек, я вышел из комнаты. Ханочка была в детской, а Лиза на кухне. Она стояла перед пустыми кухонными полками, заворачивала тарелки в газеты и складывала их в ящики. Этими ящиками, мешками и чемоданами был уже полон весь дом. Мне плевать, кто будет перевозить тебя завтра и с кем ты будешь жить,-- сказал я и положил чек на кухонный стол.-- Но у моей дочки будет только один отец. Тебе ясно? Она разогнулась, посмотрела на чек, а потом мне в глаза. В ее взгляде не было даже привычной мне ненависти, а было только усталое отвращение и желание, чтобы я уехал, исчез, сдох. От этого счастливого мгновения ее отделяло всего последнее усилие -- молча переждать еще минуту. Тебе ясно?-- повторил я в бешенстве. Она протянула мне тарелку. Хочешь разбить? Я молчал. Уйди уже!-- сказала она с тоской. Гуд бай!-- сказал я и пошел из кухни на улицу. Счастливо...-- сказала она мне в спину. _4_ В черноте вечера ветер ударил меня по лицу крупными каплями дождя, но не остудил бешенства. Я сел в машину, набитую вещами, и поехал. В Нью- Йорк, к приятелю-художнику, который живет один. Вот и весь финал моей семейной жизни, думал я по дороге, вот и все, что я имею в свои 50 лет: старый компьютер, пять ящиков моих никому не нужных книг и долг за машину. |
