|
А я скажу: Понимаешь, я делаю кино. "Секрет семейного счастья" называется. Вот ты знаешь, в чем этот секрет? Ты хочешь сказать, что приехал из Америки в Грузию чтобы узнать секрет семейного счастья? Да. А в Америке никто не знает? В Америке мне сказали, что секрет семейного счастья -- это секрет. Капиталисты!-- скажет он возмущенно.-- Нет, мы, грузины,-- не такие! Мы открытый народ! Садись в мой машину, генацвале! Садись, ты мой гость! И он посадит меня в свою милицейскую "Волгу-24", включит сирену и повезет меня по грузинским селам. Там мы будем есть шашлыки и пить веселое грузинское вино, и седобородые грузинские старики будут долго и красиво рассказывать мне старинные легенды и притчи о тайнах семейного счастья... _5_ Кудлатая русая голова. Мятая шапка-ушанка где-то на затылке, в отлете. Потный оцарапанный лоб. Прозрачно-голубые дерзкие глаза с красными алкогольными прожилками. Круглое молодое лицо со злыми небритыми скулами и мокрыми губами. Расстегнутый грязно-серый кожух с висящей на последней нитке верхней пуговицей. А ниже -- большие обветренные руки сжали деревянные колодки и подняли на них обрубок бездонного тела с прикрученной к культям деревянной платформой на стальных шарикоподшипниках. И вокруг -- только глубокий, как на холстах Рембрандта, черно- багровый фон, из которого, как из прошлого, вылетает вперед этот дикий безногий варвар с мокрыми губами. И под картиной подпись -- "Россия". Было в этой нищей и захламленной мастерской еще несколько неоконченных картин и икон -- Георгий Победоносец, Троица и другие русские святые, но эта, самая большая картина, натянутая на подрамник и тоже не законченная, стояла в центре. От прямого закатного солнца, уходящего за мост Джорджа Вашингтона, картину укрывала тяжелая и пыльная оконная штора. Рядом стоял мольберт с красками и кистями, такие же кисти и кисточки торчали из банок на полу, а с потолка свисала на шнуре большая пыльная лампа без абажура. Второе, восточное окно квартиры выходило на Бродвей в районе 180-х улиц. На этом окне стоял метрово- квадратный вентилятор и с шумом гнал в комнату душный бродвейский воздух, гудки машин, вой полицейских сирен, крики пуэрториканской пацанвы, сломавшей уличный гидрант, и оглушающий ритм ударника, летящий из динамиков открытой машины. За рулем этой машины, застрявшей у светофора, в такт ударника дергался черный гигант, а банда мальчишек мыла окна его "Бьюика" мыльной пеной. Конечно я пробовал стать американцем! Пробовал!..-- полуголый, в одних шортах, я выплеснул остатки дешевой водки из бутылки "Popov" в два стакана, внимательно посмотрел, поровну ли налил, и понес один стакан Максиму, у которого я теперь жил. Максим -- бородатый сорокалетний русак со спокойными карими глазами на широком, как у татарина, лице -- голяком сидел в темной глубине комнаты на брошенном у стены матраце. Когда-то, в нашей прошлой жизни, он был заметным московским художником, а теперь живет на вэлфер и все свое время делит между пением в русском церковном хоре и этим мольбертом. Сейчас на полу перед ним стояла большая кастрюля. Полуобняв ее волосатыми ногами, он ложкой доставал из кастрюли перловый суп и ел его с хлебом, аккуратно оберегая курчавую черную бороду от хлебных крошек. Да, я пробовал стать американцем -- писал про то, что можно продать,-- продолжал я с пафосом хмельной откровенности. |
