– Я никогда не был всеведущ, Мартин. Ты мыслишь более оригинально, чем я. Но смерть сделала меня мудрее. Хотя, конечно это очень глупо. Что я могу сделать сейчас, мёртвый? Я лишь пылинка в твоём сознании.

– О, как бы я хотел, чтобы ты приходил бы ко мне не только во снах…

– Не мечтай об этом. Всем снам приходит конец.

Мартин, вздохнув, покачал головой.

– И всё‑таки худшее позади. Безвольно спать в ожидании, когда все закончится, – что может быть тоскливее? Но, правда, мне кажется, что мы до сих пор спим в этой маленькой комнатке, связанные одной цепью…

– Ты думал об Ариэль?

– Да… Расскажи, что ты знаешь о ней?

– Ничего такого, чего бы ты не знал. Охо‑хо, какая скука – быть мёртвым. Я могу быть только тенью твоих мыслей.

– Может быть существует что‑то такое, что я знаю о ней, но не понял сути?

– Она цинична, она ценит превыше всего разум, а не чувства. Она мало во что верит, но ей многое дано.

Любовь.

Тереза, слегка посапывая, лежала рядом с ним. Мартин погладил её бедро и сразу же ощутил лёгкое покалывание в руке – постоянное напоминание о присутствии полей, которые или разрешают, или не разрешают движения. Катастрофическое торможение.

Любовь

К кому‑то одному, к семье, к своей компании, к кораблю, к миру, к Земле.

Что для каждого из них значит любовь к родному дому? Если ты родился в нём, стал его неотъемлимой частью, тогда все понятно… Но для них на долгое время родным домом стал «Спутник Зари». Это был их мир, – здесь они жили, мечтали, стараясь сохранить на нём крупинки земной жизни. Стремящиеся к знаниям, любознательные, такие, как Теодор, постоянно что‑то исследовали, делали заметки, склоняясь над линзами. Помнится Теодор много часов проводил у пруда, наблюдая за его обитателями, предпочитая общение с ними общению с кошками и попугаями, которых так любили другие дети, считая их своими талисманами. Линзы – у момов они были эквивалентом микроскопа – парили перед лицом Теодора, подобно крошечным драгоценным камням. Из‑за присутствия полей они имели слегка смещённое преломление, но зато были прозрачнее и большей оптической силы, чем флюориты. Поймать в эти миниатюрные сферические поля несколько хаотично двигающихся головастиков было для Теодора неописуемой радостью. Наблюдаемые удерживались от побега также слабыми полями … полями внутри полей… , – и Теодору открывался доступ к созерцанию этих живым созданиям, что было бы нереальным на Земле.

– Прекрасно, – пробормотал Теодор, – И даже более того – безопасно. Ведь ты бы не позволил мне поднять в воздух москитов? Ты бы, наверника, подкрался ко мне ночью и разрушил бы все мои планы.

– Мы бы примирились с этим, – миролюбиво произнёс Мартин.

– Нет, ты бы не примирился. Ты для этого слишком здравомыслящий… Только представь себе, что было бы в таком случае: головастики, зоопланктоны, фитопланктоны, различные вариации прекрасных водорослей, и все это над водоёмом, летающие по комнате, почти невидимые. А жужжание мошки, чистящей себя лапками на стенах и совершенно игнорирующей тот факт, что они не на Земле – каково, а?

– Ты думаешь, они понимают, где мы?

– А ты думаешь, мы сами точно знаем, где мы находимся? Где мы – мыслями и каждой клеткой нашего тела? Земля всегда с нами. Родители умерли, но гены остались. Осталась и память, – правда, со временем она ослабеет.

– Мои родители, возможно, и живы, но я их не чувствую, – сказал Мартин.

– Да, мы ещё ужасно далеки от того, чтобы понимать, что происходит в наших генах, – заметил Теодор, мечтательно всматриваясь в водоём, который он изредка помешивал жезлом, наблюдая, как на поверхности замысловато переплетаются друг с другом водоросли, как перед ним проходят все виды микроорганизмов: парамеции и ротиферы, эукариоты и диатомы, десмиды, амфиподы, остракоды, хаотически двигающиеся среди дафнии.