|
.» «Ну по крайней мере на этот раз я не стою, а сижу». Да и что он мог сказать? Ему не дали возможности вставить хоть слово. Минуты шли. Какие громадные у кубинцев мочевые пузыри; руки у Готорна, наверно, уже давно чистые. Вода перестала течь. Он, видно, вытирает руки; Уормолд вспомнил, что здесь нет полотенца. Еще одна задача для Готорна, но он с ней справится. Не зря ведь он прошел специальную подготовку. Наконец чьи-то ноги прошли назад к двери. Дверь закрылась. — Можно выйти? — спросил Уормолд. Это прозвучало, как капитуляция. Теперь он подчинялся приказу. Готорн на цыпочках подошел поближе. — Дайте мне несколько минут, старина, чтобы я успел убраться. Знаете, кто это был? Тот полицейский. Подозрительно, правда? — Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не обменяться ли нам штанами? — Будет выглядеть неестественно, — сказал Готорн, — но мозги у вас варят правильно. Я оставляю в раковине ключ от моей комнаты. «Севил-Билтмор», пятый этаж, пройдете прямо наверх. Сегодня вечером, в десять. Нужно потолковать. Деньги и прочее. Низменные материи. Портье обо мне не спрашивайте. — А вам разве ключ не нужен?. — У меня есть отмычка. Пока. Уормолд поднялся и увидел, как затворилась дверь за элегантной фигурой и невыносимым жаргоном Готорна. Ключ лежал в раковине — «комната 510». В половине десятого Уормолд зашел к Милли, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Тут, во владениях дуэньи, был безукоризненный порядок: перед статуэткой святой Серафины горела свеча; золотистый требник лежал возле кровати; одежда была старательно убрана, словно ее не было вовсе, и в воздухе, как фимиам, плавал легкий запах одеколона. — Ты чем-то расстроен, — сказала Милли. — Все еще волнуешься из-за капитана Сегуры? — Ты меня никогда не водишь за нос, а, Милли? — Нет. А что? — Все почему-то меня водят за нос. — И мама тоже водила? — По-моему, да. — А доктор Гассельбахер? Он вспомнил негра, который ковылял мимо бара. Он сказал: — Может быть. Иногда. — Но ведь это делают, когда любят, правда? — Не всегда. Я помню в школе... Он замолчал. — Что ты вспомнил, папа? — Много всякой всячины. Детство — начало всякого недоверия. Над тобой жестоко потешаются, а потом ты начинаешь жестоко потешаться над другими. Причиняя боль, теряешь воспоминания о том, как было больно тебе. Однако он каким-то образом, но отнюдь не потому, что был чересчур уж добрым, не пошел по этому пути. Может быть, оттого, что у него просто не хватило характера. Говорят, что школа вырабатывает характер, стесывая острые углы. Углы-то ему стесали, но в результате, кажется, получился не характер, а нечто бесформенное, как один из экспонатов в музее современного искусства. — А тебе хорошо, Милли? — спросил он. — Конечно. — И в школе тоже? — Да. А что? — Тебя никто больше не дергает за волосы? — Конечно, нет. — И ты никого больше не поджигаешь? — Ну, тогда мне было тринадцать, — сказала она надменно. — Чем ты расстроен, папа? Она сидела на кровати: на ней был белый нейлоновый халат. Он любил ее и тогда, когда рядом была ее дуэнья, но еще больше — когда дуэньи не было; у него уже мало оставалось времени на то, чтобы любить, он не мог терять ни минуты. |
