|
Сталь скрежещет, столкнувшись со сталью, - ей, сотворенной в огне, это любо. Пои ее кровью, обнажай в бою - и те, чье дыхание живет в смертоносном металле, не оставят тебя своим покровительством. Так верят саптары. Так поступают они. И - до времени - побеждают. Иное у росков. Хороша сталь на лемехе плуга, вгрызающегося в земную плоть, прокладывающего борозду. Хороша она и на лезвии топора, валящего дерево, обтесывающего его, вырубающего «лапу», чтобы прочно связались венцы нового дома. И лезвие ножа добро тоже - вырезывая липовую ложку или игрушечную лошадку дитяти. А мечи… мечи нужны, лишь чтобы защитить себя. От тех, кто готов бесконечно поить и поить собственную сталь чужой кровью. Устал боярин. Стекает пот, ест глаза. Сбросить бы железную шапку, позволить благословенному хладу коснуться разгоряченного лба… Справа, слева, снова справа и слева мелькает саптарская сабля. Хорош ты, Шурджэ, нечего сказать, лучше, пожалуй, почти любого из старшей дружины князя, кроме разве что Орелика. Бьешься ты красно, за себя и своих, и уже вижу я твою ухмылку - поверил, что загнал тверенича? Ты бьешься за себя и своих, саптарин, но я - за всю Тверень. Сколько тут твоих? - сотня уцелела, может, полторы? А у меня за спиной - тысячи. Мужики, женки, дети малые. Топчутся на торжище двое всадников - и нет им пути друг от друга. Саптарин наступает, давит, теснит тверенича, боярин с трудом отбивает удары, вспыхивающие лунным серебром у самого лица под открытым шлемом. Пятится и конь Обольянинова, словно в растерянности уступая напору степного скакуна. Развернулись бесшумные крылья филина, поднесла ладонь к губам, закусила костяшку женщина, охнули роски, гортанно вскрикнул Шурджэ - потому что острие его сабли зацепило-таки щеку тверенского боярина. Несильно и, конечно, не смертельно, но зацепила. Торопясь вогнать острие в дернувшегося от боли противника, темник перегнулся, словно всем телом вдавливая клинок. Неслышными шагами, невидимая, прошла меж пока еще живыми всесильная Смертушка-Смерть, присмотрелась к сражающимся, сощурилась - и, вмиг уменьшившись, незримой пылинкой оказалась на лезвии тверенской сабли. Клинок Шурджэ проскрежетал по окольчуженному плечу боярина, а сам Обольянинов, с резким выдохом-хаканьем, нашел-таки дорожку к жизни темника, открыв саблей жилы на жесткой саптарской вые. Казалось - ничего не случилось с потомком Саннай-хана, сейчас сам размахнется сталью, кинется в бой, потому что сабля Обольянинова лишь едва-едва коснулась его шеи, отворив дорогу крови. Но вместо этого рука Шурджэ лишь бессильно упала, выронив мармесский клинок. Тело темника мешком повалилось на снег, стремительно становясь неживым. Пар над алым, стремительный росчерк на тающем снегу. Обольянинов остановился, хрипло дыша, не замечая крови на собственной, глубоко рассеченной щеке. Ты был смел, темник. Ты был хорошим воином и саблей играл, как никто. Окажись чуть подлиннее твоя рука - и я бы, не ты, лежал на этом снегу. Уходила тишина, подступившая во время поединка, наваливался мир бешено рычащим псом, и нельзя было останавливаться - кто знает, что взбредет в головы засевшим в княжьем тереме саптарам. Их ведь там не меньше сотни. Рядом с боярином оказались сам князь с Годуновичем, кто-то - вроде бы Орелик - приложил к ране Обольянинова чистую тряпицу. - Спасибо тебе, Анексим Всеславич, - на плечо легла княжья рука. - Спасибо. За тверенскую честь, тобой спасенную. Надо что-то сказать, но слова словно умерли внутри. Звенящая пустота. Но князь, похоже, и не ждал ответных речей. |
