|
Насчет «послов» - темник не лгал, ордынцы страшно мстили за оскорбления, нанесенные их посланникам. Вот только относятся ли баскаки к таковым, криво усмехнулся про себя Обольянинов. Впрочем, это ведь так по-саптарски - главное, чтобы был повод кровь чужим пустить. С крыльца темник сбежал легко, единым плавным, текучим движением, хотя выгоднее было б ему оставаться там. Гортанно крикнул своим, чтобы подвели коня - пешим саптарин не боец. - Будь по-твоему, - кивнул Обольянинов. - Не стану выгоды искать. - С богом, Анексим Всеславич, да удержит тебя Длань великая, - негромко произнес князь. - Смотри, может, и зря на конный бой соглашаешься… - Длань Дающая не выдаст, - обрядовым словом ответил тверенский боярин, потомок князей сожженного Обольянина, роск, мужчина, воин. - Не боюсь я его, ни конным, ни пешим. И без долгих колебаний послал жеребца навстречу саптарину. Оба без щитов, темник в легком доспехе, у Обольянинова тоже лишь кольчужная рубаха, что надевал обереженья ради. Лунный свет ярок и ровен, холодны звезды на темном куполе, и для двух воинов тесен такой огромный, такой необъятный мир. Сабля Обольянинова начинает первой, боярин не ждет, не выгадывает - за его спиной жарко дышит сама Тверень, и касается слипшихся волос на затылке молящий женский взор; Анексиму Всеславичу нет нужды хитрить, стараясь подловить противника на ошибке. Шурджэ отбивает - темник тверд в седле, увертлив, гибок. Кольчужная рубаха сплетена лучшими мастерами Назмима, такую разрубит далеко не всякий клинок. Взмах - и еще совсем недавно свой, тверенский, а ныне - чужой булат блещет перед самими глазами Обольянинова. Роск тоже не промах, не хуже степняка умеет играть узким, слегка изогнутым клинком. Противники равны силами и умением - Обольянинов выше ростом, шире плечами, однако Шурджэ ловчее и чуть проворнее. Темник наступает, опутывая саблю тверенича паутиной быстрых взмахов. Он бережет дыхание, не ярит себя понапрасну - холоден и спокоен. Обольянинов, напротив, дышит тяжело и хрипло - боярин не обижен силой, но бой на торжище потребовал своего. Стараются и кони - толкая друг друга грудью. Обычную саптарскую лошадь могучий боевой скакун тверенского боярина смял бы и оттеснил, но Шурджэ недаром изменил потомкам степных коней саннаевых, недаром выбрал этого - не уступающего врагу ни силой, ни статью. Замерло торжище, замерли твереничи и саптары. Роск был хорош, холодно отметил про себя Шурджэ. Порой даже овцы отращивают клыки. Но он совершил ошибку, он согласился на бой - хотя вместо этого просто обязан был добивать отряд темника. Или, как грозился тверенский коназ, спалить терем вместе со всеми выжившими. А он, Шурджэ, обязан вывести своих. Как угодно, но вывести. Даже если ему суждено отправиться раньше срока к сверкающему небесному престолу. Всадники словно сплелись, намертво соединенные сверканием кружащихся клинков. На двух бьющихся смотрит льдистая ночь, смотрят звезды из глуби небес, смотрит желтыми глазами филин, смотрит женщина, рядом с которой он устроился на стрехе, встопорщив перья и вертя круглой ушастой головой. Смотрят роски и саптары, смотрят те, кому и смотреть-то не положено, кто пришел на эту землю допрежь самого племени людского; смотрят и ждут. Обольянинов дышит все тяжелее - саптарин верток, и конь слушается словно бы одной его мысли; Шурджэ рубит то слева, то справа, хитро роняет клинок, заманивая тверенича ложно открытым плечом или даже шеей, и сам все ищет, ищет щели во взмахах боярина. Сталь скрежещет, столкнувшись со сталью, - ей, сотворенной в огне, это любо. |
