На краю этой слободы, на пока безымянной улочке стоял дом с небольшим садом, приобретенный госпожой Егуновой для дочери. Там она хотела держать свое несчастное дитя, пока не станет ясно, что с девицей делать дальше, способна ли она хоть к какому-то обучению, или лучше всего поместить ее в обитель под присмотр опытных монахинь. Этот дом был убран с виду скромно, однако внутри все свидетельствовало о богатстве и хорошем вкусе хозяйки.

Возле него-то и остановилась телега, а исполнитель ломоносовского творения соскочил наземь и побежал к калитке.

Во дворе он отыскал сторожа, велел отворить ворота и с большим бережением втащить в дом ценный груз, ни в коем случае не разматывая окутавших его рогож. На вопрос, где именно установить груз, поклонник Ломоносова отвечал, чуть заикаясь:

— Сперва — у лестницы, что ведет на чердак. Дальше — поглядим.

Он вошел в дом, на ходу развязывая кушак, и тут же с превеликим облегчением скинул волочащийся по полу армяк. Под простой одеждой оказались темно-зеленый камзол преображенца, такие же штаны, полотняные черные штиблеты, застегнутые на мелкие пуговицы, и черные же башмаки на довольно высоких каблуках. Галстука, правда, на кавалере не было. Шнурок, стягивавший у горла рубашку, был по случаю жары распущен.

— Эй, Черкасский! — закричал преображенец. — Я приехал, выходи!

— Иду! — отозвался голос из каких-то дальних комнат. И появился молодой человек в богатом шлафроке, заспанный, нечесаный и с правой рукой на перевязи.

Лет ему на вид было не более девятнадцати, и всякий, взглянув на круглую физиономию, на длинные светлые кудри, сейчас не убранные в положенную офицеру прическу с косой и буклями, на мягкие и по-детски неопределенные черты лица, на нежную шею и безволосую грудь, видные в вырезе рубахи, сразу сказал бы: балованное чадушко. И по-своему был бы прав — юный князь Темрюков-Черкасский еще не кончил расти, ему совсем недавно шили новый мундир, и портной удивлялся — за полгода прибавился целый вершок. Та же беда была и с обувью.

— Царь небесный, ты сколько же часов сегодня проспал? — удивился преображенец.

— Громов, ты не поверишь — я решил отоспаться за все те ночи, что провел в шалостях и проказах, — отвечал князь. — Да ведь и доктор говорит, что во сне человек выздоравливает. Тришка, накрывай на стол! Что матушка?

— Матушка твоя — святой человек. Она дала еще денег, чтобы подкупить девок и сводню. Что будем делать с ними?

— Отслужим молебен матушке во здравие, — решил князь. — Тут храм Божий уже поставили — вот и обновим.

— Там на десяток молебнов станет.

— Тогда… тогда, может, на девок?..

Оба рассмеялись.

В ту ночь, когда Петруша Черкасский был ранен в руку, а риваль его — в грудь, оба товарища вовсе не были в веселом доме, и случайной ссоры также не возникло — это была дуэль по всем правилам, с вызовом, посланным как полагается, с секундантами. Но противники заранее уговорились, что для света и особенно для государыни это будет случайная стычка двух подвыпивших буянов. Несколько соответствовало вранью лишь то, что дуэль приключилась из-за молодой и легкомысленной фрейлины.

— Что матушка разведала?

Вспомнив о неприятности, преображенец помрачнел.

— Риваль твой, сказывают, никак на поправку не пойдет. Лежит в полковом госпитале — родни-то у него в столице нет.

— Плохо. Я ему зла не хотел… хоть и немец…

— Плохо, — согласился Громов.