— Что это она? — удивился Громов.

— Эх ты, астроном! Это она после бани волосы сушит, — догадался князь. — Видишь, на солнышке прохаживается… пусти… узнать надобно, чья такова…

— На что тебе?

— Сам знаешь, на что… она неспроста этак бродит, заманивает…

— Ну да! Она знает, что на чердаке сидят два болвана с телескопом, и для них старается!

— Нужно отыскать тот дом.

— Не стану, и не надейся.

Громов был старше князя года на четыре и потому принимал иногда отеческий тон. Зато князь был чиновнее — Елизавета Темрюкова-Черкасская знала, кому за карточным столом у важной персоны или даже у самой государыни проиграть дорогую безделушку, чтобы сын веселее поднимался по служебной лестнице. Так на так и выходило.

Вниз они спустились вместе и доели мясо. Теперь нужно было придумать себе развлечение до ужина.

— Вот что плохо в Аркадии — скука смертная! — догадался князь. — Видел на картинах — овечки пасутся, пастушок на камушке сидит — идиллия! А он там со скуки помирает. Разве что пастушка?.. Слушай, Громов, какая идиллия без пастушки?

— И какая идиллия без французской хвори? — осадил его старший товарищ. — Нет уж, лучше скука!

— Может, поупражняемся? — спросил князь, имея в виду шпажный бой.

— Куда тебе! Рука еще не зажила.

— А я — левой!

— Ну, тогда и я левой, — решил Громов.

Князь радостно скинул шлафрок, Громов снял камзол.

Тришка принес рапиры с шариками на концах, кожаные нагрудники и перчатки. От масок преображенцы отказались. Биться условились не до синих пятен, а так — поучить свои левые руки уму-разуму. Авось когда пригодится.

Они не первый раз скрещивали учебные рапиры и знали друг друга, так что не было нужды прощупывать слабые места. Но левая против левой — это им было в диковинку. Наконец они нашли чем заняться — стали поочередно отрабатывать сперва парирование терцией, потом парирование квартой с обезоруживанием противника. Бедный Тришка набегался, подбирая и поднося выбитые из рук рапиры, да и Громов с Черкасским взмокли.

— Нет, тебе точно место в Академии! — воскликнул князь, глядя, как ловко орудует товарищ клинком. — Только ведь, сказывают, туда попасть непросто. Нужно, чтобы кто-то замолвил словечко. Это не гусиные бои — да и там, поди, есть своя компания, что бьется об заклад.

— Там, я так полагаю, собираются фехтовальные учителя. Куда мне против них! — отвечал Громов. — Ты не забудь, нас благородному фехтованию обучают, красивому, а там в ходу, может статься, подлые приемы и ухватки. И первая моя схватка окажется последней.

— Хоть раз бы туда попасть! Хоть поглядеть бы!

— Вот вернемся в столицу — поспрашиваем умных людей, раз тебе невтерпеж, — пообещал Громов. — Но ты имей в виду — нельзя, чтобы тебя там видели. Уже и теперь измайловцы считают, что ты недостойную ухватку пустил в ход, к коей твой риваль не был готов. А коли узнают, что тебя видели в Академии, такие слухи пойдут! И до государыни дойдут, помяни мое слово.

— Эх, вечно ты всю идиллию испоганишь…

— Пошли ужинать. Ужин мы честно заслужили.

— А знаешь ли, Саня, о чем я думал, когда с тобой бился?

— Даже и вообразить невозможно.

— Я думал о ней — о той рыженькой… Вот бы она видела, как я бьюсь!

Громов только вздохнул — с ним в юности тоже такое бывало, но сейчас он считал себя человеком взрослым и переросшим пору нелепой мечтательности.