— Я думал о ней — о той рыженькой… Вот бы она видела, как я бьюсь!

Громов только вздохнул — с ним в юности тоже такое бывало, но сейчас он считал себя человеком взрослым и переросшим пору нелепой мечтательности.

— А разве тебе никогда не хотелось встретить даму — и сразу полюбить ее? И чтобы она тебя сразу полюбила? И знать — вот оно, вот! И чтобы без всяких выкрутас и записочек дурацких, без девизов в коробочках, без конфектных бумажек со стихами!

— Да не влюбился ли ты посредством телескопа? Вот было бы беспримерное дурачество! — сказал на это Громов. — Совсем ты ошалел от здешней идиллии!

За ужином князь строил домыслы — в какой семье могла бы жить красотка. Громов пытался отрезвить его новостями о московской чуме. Потом князь принял лекарство и лег спать, а Громов полез на чердак.

Он был счастлив наедине с дорогой игрушкой. К тому же Эйлер дал ему как давнему приятелю переписанные страницы трактата, над коим трудился, невзирая на слепоту. Трактат был посвящен небесной механике, движению планет и комет, а именно эти страницы — движению Луны. Одна беда — мальчик, которому диктовал ученый, был невеликий знаток немецкой грамматики, а Громов — невеликий знаток немецкого языка. В разговоре с Эйлером оба старались понять друг друга, да немец и знал уже немало русских слов, а наедине со строчками Громов ощущал свою беспомощность.

Глядя на Луну, он замечтался. Как хорошо было бы, если бы к сестрам посватались богатые женихи, готовые взять их без приданого… Тогда осталось бы только позаботиться о матери. Служба, полк, мушкетерская рота, которой отдано семь лет жизни, — это прекрасно, однако его опережают сынки из знатных семейств, и это неизбежное зло. Да и сам он не был ли записан в полк грудным младенцем? Был — в пору расцвета своей семьи. Теперь же для него самое разумное — выйти из гвардии в армию, где можно сделать настоящую карьеру.

Странным образом он не придавал значения своим качествам, не замечал женских взглядов. А ведь не одна огорчалась, что эти карие глаза глядят столь отрешенно! Не одна замечала изящно вырезанные, как у статуи, губы, и подбородок с едва заметной ямкой тоже был отмечен придворными ценительницами прекрасного, и отменный для гвардейца рост, и широкие плечи. Не то чтобы преображенец был скромником и недотрогой — а просто голова вечно оказывалась занята вещами посторонними.

В его жизни было несколько приключений, одно даже опасное, и он решил для себя, что романы с замужними дамами уж очень обременительны. Сейчас он находился словно бы в отпуску — и полагал, что в следующий раз подставит грудь купидоновой стреле не ранее осени, когда начнутся балы и маскарады.

Вот тогда они с князем Черкасским непременно будут бывать в свете — а, может, этой осенью появится и молодая княгиня Черкасская — Елизавета Ивановна, передавая деньги для сына, говорила, что недолго соколу летать, найдется и на него управа. Вот бы еще только матушка присмотрела сыну невесту не хуже, чем та рыженькая, с распущенной косой…

На следующий день они, разумеется, снова нацелились на двор, где видели красавицу, но она не появилась. Громов, сжалившись над другом, ходил даже искать тот дом и расспрашивал знакомого архитектора, поселившегося неподалеку. Архитектор обещал разузнать, обещал послать на поиски жену, но прошло еще два дня, и он доложил — нет, никакой курносой девицы с длинными рыжеватыми волосами в окрестностях нет. А живут в доме две русские женщины и старик. Недавно к ним приехали мужья — у старшей женщины муж уже в годах, угрюм и неразговорчив, у младшей — весьма подозрительный белобрысый молодчик, сдается, даже из тех портных, что шьют под мостом вязовой дубиной.

Громов изложил все это Черкасскому, но того как заколодило: вынь да положь девицу.