И прозевал остальных гостей.
Буквально за букетом оказалась наша знакомая блондинка Анна Алексеевна. Стоит, улыбается нам. Или мне? Да какая теперь разница! Главное, улыбается, ну и локоток в перчатке батистовой в сторону отставила. Рядом с ней тающий от близости с такой женщиной мой лечащий врач стоит, этот самый локоток рукой своей поддерживает. За ним углядел край такой же огромной, как и букет, плетёной корзины с крышкой. Кто уж её держит, не рассмотрел, не до того стало.
Из-за спин гостей санитарка показалась, протиснулась вперёд с кувшином, букет отобрала и в этот кувшин определила. А ведь кувшин тот я знаю, из него больных моют! И обмывают, так думаю.
Последняя догадка отрезвила, заставила прийти в себя и подтолкнуть рукой Паньшина.
— А? что? — встрепенулся мой компаньон и вскочил. Да так резво он это проделал, что стул покачнулся, не устоял и с грохотом опрокинулся на пол.
— Виноват, — кинулся поднимать упавший стул Паньшин и столкнулся с санитаркой.
Та от толчка чуть было не опрокинула кувшин с цветами, от растерянности чертыхнулась, смутилась, попятилась назад и наступила прямо на ногу Анне Алексеевне.
Девушка взвизгнула, в санитарке-то весу явно больше шести пудов было, отпрыгнула назад, а врач растерялся и не успел локоток отпустить из своих цепких ручек.
В общем, Анна Алексеевна падает боком на кровать, на неё сверху валится доктор, над ними нависает красная как помидор санитарка, и позади в проходе толпятся больные. Ах, да, ещё и корзина присутствует. Этой корзиной, словно щитом, носильщик от растерявшейся или рассердившейся санитарки прикрывается!
Выставил её перед собой и пятится к выходу, выдавливая в коридор собравшихся за его спиной.
Тут и доктор опомнился, в себя пришёл, подскочил. Правда, для этого ему пришлось на Анну Алексеевну опереться. Мне уж не видно было, на что именно он там опирался, но когда оба оказались на ногах, то вид был у них очень, очень смущённый…
Палата очистилась в два счёта. Исчезли все, кроме Паньшина, Анны Алексеевны и корзины с букетом. И даже дверь без скрипа затворилась.
Я лежу, стараюсь не рассмеяться. Потому что прекрасно представляю последствия такого смеха — мне же больно будет!
Катанаева стоит, взгляд переводит с меня на Паньшина, с Паньшина на букет, с букета на корзину. Правда, пришла в себя очень быстро, надо отдать ей должное. И румянец с лица улетучился, словно его и не было.
— Вы не поможете? — обращается к Александру Карловичу и показывает ему на корзину.
— Конечно! — компаньон первым делом упавший стул поднимает, отставляет его в сторону, чтобы под ногами не путался.
И только после этого поднимает корзину. Судя по его покрасневшей и напрягшейся физиономии, корзина не лёгкая.
— Вот сюда поставьте, — указывает пальчиком фрейлина государыни-императрицы на прикроватную тумбочку.
Паньшин подчиняется, ставит корзину и отходит прочь, освобождая место Анне Алексеевне.
— Николай Дмитриевич и вы, Александр Карлович, примите от меня этот скромный дар, — как ни в чём не бывало начинает щебетать девушка.
— Благодарю, — вроде бы уже успокоился, поэтому отвечаю насколько можно учтиво.
— Что вы, это не обязанность, а порыв души и веление сердца, — ошарашивает меня Анна Алексеевна, учтиво кивает и тут же спохватывается, поворачивается к Паньшину. — Что же вы стоите? Доставайте немедленно всё. Вам сейчас нужны силы, а мне известно, насколько плохое питание в больницах.
Отчётливо слышно, как за дверью что-то возмущённое произносит врач явно в ответ, но внимание на это мы не обращаем.
Паньшин откидывает плетёную крышку с одной стороны. Достаёт сначала литровую бутыль молока, ставит её на уголок тумбочки, под букет. Потом с трудом вытаскивает запечённого гуся в пергаментной бумаге, хлеб. |