Кёниг улыбнулся – получилось довольно неестественно.

– Что же приготовит мне моя взрослая дочь?

– Яичницу.

– Как всю прошлую неделю?

– Точно.

Его глаза помрачнели.

– А на следующей неделе?

– Яичницу.

– Сегодня в газете появился материал по поводу смерти Анатолия.

Корнелия кромсала ножом огурец – все мельче и мельче.

– Так вот, он написал в чьем‑то «Альбоме дружбы», что хочет пойти к горилле или типа того… – Кёниг помолчал, потом спросил: – Случайно не в твоем?

Она засмеялась:

– С чего ты взял?

– Потому что сегодня прислали твой альбом. – Взгляд отца делался все строже. Он кивком показал на вскрытую бандероль возле мойки, лента‑скотч свисала с края и трепетала в теплом воздухе, струившемся от отопления. – Из полиции.

– Возможно, – сказала Корнелия и с вызовом посмотрела на него. – Значит, я забыла тебе об этом сказать.

– Сейчас я уйду.

– Знаю.

– Ты что будешь делать?

– Еще посмотрю! – Она прокричала эти слова и, сама пораженная этим, зажала рот ладонью.

Теперь закричал и отец:

– Что с тобой творится? Ведь что‑то неладное. Еще хуже, чем раньше…

– Как это мило с твоей стороны, – перебила она, – такая чуткость.

– В понедельник я уезжаю с классом на три дня. Может, ты поедешь со мной? Я поговорю с Фредерсеном. Я беспокоюсь, когда ты остаешься одна. Ты слишком много времени бываешь одна. Я возьму тебя с собой.

– Не хочу. – Корнелия заметила, что дрожит всем телом, и встала. – Я пойду к себе! – Взбежала наверх и заперла дверь.

Шаги на лестнице.

Отец остановился возле двери. Ей даже было слышно его дыхание. Он ждал. Ему можно позавидовать: ведь она больше ничего не ждала и никогда не будет ждать.

– Может, поговоришь со мной? – спросил он наконец.

– Может быть, завтра, – ответила она. Эти слова гулом отозвались в ее голове.

Тойер успокоился. Все оказалось вполне терпимо: только что представили преподавателя по религии, кажется, от евангелической церкви (он слушал не очень внимательно), классный руководитель (его фамилия тоже вылетела из памяти) собирался выступить в конце собрания – и потом по домам. В общем, терпимо, продержаться можно, особенно если под шумок немножко подремать…

Тут открылась дверь, и показался Вольфрам Ратцер – человек, не раз попадавшийся на пути Тойера, – как всегда, в баварской жилетке, кожаных штанах с застежками под коленом, сегодня даже в оранжевых чулках и сандалиях «Биркен‑шток». Однажды гаупткомиссар собственными руками задержал его и посадил за решетку, но безумный студент теологии, очевидно, доблестно отсидел срок во время своего восьмисотого семестра и теперь бодро входил в класс, выставив вперед бородку клинышком.

– Добрый вечер! – поприветствовал он, схватил стул, чуть ли не с нежностью погладил Тойера по плечу, когда проходил мимо, и уселся посреди комнаты, сказав: – Продолжайте! – Затем он извинился за опоздание и объяснил его тем, что он только‑только «привел к разумному концу» сегодняшнее самобичевание.

Родители и учителя, казалось, были слегка озадачены этим вторжением, а Тойер при всем старании не мог вспомнить, был ли у Ратцера ребенок. Собрание тем временем продолжалось согласно плану.

Учитель биологии сообщил о том, что год в целом проходит неплохо; конечно, в каждом классе есть возмутители спокойствия, а в этом больше всего, и, несмотря на недурную общую картину, он повторит слова, сказанные им в начале года: это самый плохой класс среди всех восьмых, которые, в свою очередь, тоже самые плохие за те двадцать пять лет, что он преподает в этой школе.