— Я, батюшка, ничего… Только мало-ли легендъ?..

— Эхъ, ты стоеросовая дубина!.. Легенда!.. Сказки, скажи!.. Но, почему-же на протяженіи девятнадцати вековъ люди живутъ этой легендой, этой сказкой?.. Благоуханно вечна она… Вотъ давно-ли народился твой, Майдановъ, Дарвинъ, а уже протухъ, провонялъ, и серьезные ученые отказались отъ него… И вернулись къ тому, что безъ Бога и самого міра не могло-бы быть. Единымъ Божіимъ промысломъ создана вся мудрая механика вселенной… Ты знаешь-ли, всеученый Майдановъ, что въ католической Германіи и Франціи въ этотъ день въ костелахъ устанавливаютъ вертепы? И сколько, подчасъ, тонкаго искусства, глубокой мысли вложено въ эти маленькія раскрашенныя фигурки изъ дерева, изъ гипса, или папье-маше. Въ вертепе сделаны ясли, солома виситъ изъ решетки, стоятъ волы, оселъ, овцы. Тутъ-же сидитъ святой Іосифъ и Дева Марія. Въ ясляхъ младенецъ Христосъ… А дальше изображена пустыня, волхвы на верблюдахъ и звезда въ небе… Прямо картина… Въ этотъ день въ костелъ идутъ поселяне французы, немцы ремесленники, ведутъ детей, преклоняютъ колени передъ вертепомъ и смотрятъ, и молятся и сколько тихой радости вливается незаметно въ ихъ души… Что-же, премудрый Майдановъ, они все глупее тебя, гимназиста верзилы?.. Ты вотъ доросъ до того, что считаешь, что стыдно молиться Богу и верить въ Него. Погоди!.. Дорастешь и того часа, когда вспомнишь о Немъ и прибежишь подъ Его защиту. Только не поздно-ли будетъ? Ну, садись, и помни — сказалъ Христосъ: — будьте такими, какъ дети. Ихъ есть Царство Небесное…

Резкій звонокъ внизу, у лестницы, возвестилъ большую перемену. Батюшка поклонился и, шурша пахнущей ладаномъ и розовымъ масломъ рясой, вышелъ изъ класса.

На четвертомъ уроке, когда смуглый и черноволосый Рудаговъ мучился у доски, не зная, какъ решить уравненіе со многими неизвестными, а Гурочкинъ отецъ въ синемъ вицъ-мундире, заложивъ руки въ карманы, стоялъ сзади него и следилъ за несмелыми движеніями его руки, то писавшей меломъ буквы и цифры, то быстро стиравшей ихъ тряпкой, стеклянная дверь, съ синими тафтяными занавесками на нижнихъ стеклахъ пріоткрылась. За нею показалось плоское рыбье лицо инспектора.

— Извините, МатвейТрофимовичъ, — негромкимъ голосомъ сказалъ инспекторъ, — певчіе на спевку!

Тяжелая тишина класса, где точно ощущались мученія Рудагова у доски, нарушилось. Певчіе вскакивали съ мъстъ, съ грохотомъ бросали пенали въ ранцы, собирали книги и тетради. Раздавались голоса:

— МатвейТрофимовичъ, вы позволите?..

— Разрешите, Матвей Трофимовичъ?..

Смелый Гурочка сунулъ въ руку Рудагову шпаргалку — решеніе уравненія и тотъ, воспользовавшись суматохой, развернулъ ее и бойко застучалъ меломъ, найдя нужное решеніе.

Гурочка съ другими певчими мчался, прыгая черезъ три ступени внизъ, въ малый залъ, где уже сиделъ за фисгармоніей регентъ гимназическаго хора. Тонко и жалобно прозвенелъ камертонъ, певуче проиграла фисгармонія: — «до-ля-фа»…

Дружный хоръ гимназистовъ грянулъ:

— Рождество Твое, Христе Боже Нашъ… возсія мірови светъ разума…

Шибко забилось сердце у Гурія… Праздники… Рождество… Елка… подарки всей семьи… Удивительная сила семейной любви и счастья быть маминымъ, иметь сестру и братьевъ, не быть одному на свете, сильной волною захлестывала Гурочкино сердце, и звонко звучалъ его голосъ въ хоре:

— Въ немъ-бо звездамъ служащіи…

II

Гурочка издали увидалъ свою сестру Женю. Она спускалась съ подругами съ крыльца на большой, белымъ снегомъ покрытый гимназическiй дворъ. И точно первый разъ заметилъ Гурій, что его сестра совсемъ стала барышней.