Вечером, когда мы шли домой, Валя сказала мне:

– Мне надо с тобой поговорить.

Я поняла, разговор будет серьезный. Валины глаза смотрели необычно сумрачно.

– Я не могу больше, – сказала она.

– Что не можешь? – спросила я.

– Я написала Зденеку письмо.

– Письмо? – удивилась я. – Зачем? Ты же и так видишь его каждый день.

Она махнула рукой.

– А, «видишь»! Какое там… Он же бегает от меня.

– О чем же ты написала ему?

Она вздохнула.

– Даже не знаю, как тебе сказать. В общем, я пишу ему, почему он бегает от меня. Ведь я ничего плохого ему не сделала, и потом, я всегда была ему другом и хочу, чтобы мы всегда оставались хорошими друзьями…

Голос ее дрожал.

Я не выдержала.

– Ты и в самом деле сошла с ума. Лешка прав, ты помешалась! Как тебе не стыдно?

Я посмотрела на ее расстроенное, несчастное лицо и замолчала. Это было все равно что бить лежачего.

Я пожалела о том, что с нами не было Роберта. Уж он, наверное, не стал бы ругаться, он бы нашел самые верные, умные слова.

– Значит, я дура? – печально спросила Валя. – Да, дура? Скажи правду, не надо было писать письмо?

– Ладно, – сказала я. – Что теперь жалеть? Что сделано, то сделано, обратно не вернешь.

Так говорил когда то мой дедушка. И я повторила сейчас его слова.

Но Валя никак не могла успокоиться.

– Нет, очевидно, не надо было писать…

Она оказалась права.

12

Это случилось спустя два дня, на уроке математики.

Наш классный, ГЕМ, не начиная урока, долго молча оглядывал весь класс. И мне подумалось, сейчас он скажет что то такое, что неприятно поразит нас.

Я не ошиблась.

– Я должен сегодня поговорить с вами, как ваш наставник, – скрипучим голосом начал он. – Как ваш наставник! – Он поднял кверху свой тощий палец. – Ибо я отвечаю за каждого из вас, поскольку являюсь вашим классным руководителем.

Он посмотрел на Валю. Она вздрогнула, опустила глаза, а он продолжал, глядя на нее в упор:

– Есть в нашем классе девочки, для которых такие понятия, как самолюбие или девичья честь, являются, по всей видимости, пустым звуком. Девочки, которых нельзя упрекнуть в скромности, ибо скромность для них вещь недосягаемая и попросту излишняя.

Я уже боялась смотреть на Валю, чувствовала, он говорит о чем то, что касается ее, ее одной.

А он вынул из кармана какой то листок, разгладил его, потом нацепил очки на нос. Все это он проделал страшно медленно, как бы наслаждаясь каждым своим движением. Потом снова обвел глазами весь класс – мы сидели затаив дыхание, было так тихо, что слышно было, как медленно шелестят за окном листья, – и начал читать:

– «Мы были с тобой всегда хорошими товарищами. Для меня не было и нет никого, кто бы был для меня таким же, как ты. Почему же ты бегаешь от меня? Почему не хочешь поговорить со мной? Я же тебе ничего плохого не сделала. Я хочу только, чтобы мы дружили так же, как дружили всегда, и чтобы ты не бегал…»

– Это нечестно! – раздался голос Роберта.

Все вздрогнули. Я оглянулась. Роберт, сидевший позади меня, встал и подошел к ГЕМу.

– Это нечестно! – повторил он. – Вы не имеете права читать чужие письма!

ГЕМ снял очки и с нескрываемым удивлением уставился на Роберта.

– Как ты сказал? Повтори, мой милый, – сказал он тонким, даже ласковым голосом.

– Письмо написано не вам, и вы не имеете права читать его! – отчетливо произнес Роберт.

Конечно, я поняла, чье письмо читал ГЕМ. Да, наверное, не я одна поняла это.