– Хорошо, – несколько неуверенно говорю я.

– Перечисли мне свои достоинства и недостатки.

– Перечислить?

Я думаю. Чего во мне больше – достоинств или недостатков? Как то Виталий Валерьянович привел нам слова Шекспира: «В каждом хорошем так много плохого и в каждом плохом так много хорошего, что невозможно нам судить друг о друге».

Пусть так. Друг о друге судить невозможно, а о самом себе?

И я говорю:

– Мои недостатки: невнимательная, рассеянная, злопамятная, неаккуратная.

– А достоинства? – спрашивает Лешка.

Я чувствую, что краснею.

– Давай, – ободряюще замечает Роберт. – Валяй о себе, как о чужой!

И я добросовестно перечисляю:

– Добрая, начитанная, старательная, покладистая, хороший товарищ, умею держать слово…

– Хватит! – решительно обрывает меня Лешка. – Если тебя не остановить, до вечера будешь перечислять, все будешь искать в себе всякие добродетели!

Я не перечу ему. В чем то Лешка прав. Пусть немного, но прав.

И я обращаюсь к Роберту:

– Давай ты.

Он качает головой.

– Не хочешь или не можешь?

– Нет, – отвечает Роберт, – не в том дело. Просто, какие мы для себя чужие расчужие, все равно о недостатках своих будем говорить в полрта, а достоинства как начнем перечислять, так только держись…

– Вот уж неправда, – возражает Лешка. – Я, например, буду объективным на все сто!

Он загибает коротенькие пальцы.

– Начну с недостатков. Значит, так: я злой, вспыльчивый, несдержанный…

Он умолкает.

– И это все? – спрашиваю я.

Лешка думает, прежде чем ответить.

– По моему, у меня больше нет никаких недостатков, – виновато говорит он.

– Тогда давай достоинства, – замечаю я.

Он открывает было рот, но, поймав мой откровенно насмешливый взгляд, сердито отворачивается.

– Не хочу!

Роберт смеется.

А лодка плывет все дальше, огибая извилистые берега, и дождь ударяет о спокойную, приглаженную гладь Москвы реки.

11

Снова наступили каникулы. И мы разъехались кто куда. Я жила у бабушки в деревне. Почему то теперь, когда я была далеко от дома, мне особенно привлекательной казалась моя московская жизнь.

Я вспоминала школу, большой двор, заросший тополями, Донской монастырь, с его мраморными, медленно рассыпа́вшимися памятниками, и до того мне хотелось обратно, что я начинала считать дни, когда вернусь домой.

Даже неумолимый ГЕМ издали казался мне довольно сносным. И мне хотелось порой увидеть знакомые пронзительные водянисто голубые глаза, рыжую щеточку усов, услышать тонкий, ехидный, удивительно въедливый голос.

Я уговорила бабушку, и она отправила меня домой в середине августа.

Стояли теплые, погожие дни ранней осени. Над Москвой синело ясное небо и зелень была еще густой и пышной, и по утрам легкий теплый дождь совсем по летнему негромко стучал в окно, но порой вдруг налетал порывистый ветер, вздымая пыль, и солнце заглатывали тяжелые тучи, проплывавшие чередой, и тогда верилось: осень, настоящая осень не за горами.

Как хорошо было снова лицом к лицу повстречаться с Москвой! Два месяца я не видела Москвы, и она казалась мне еще прекраснее, чем прежде.

На Калужской улице ломали деревянные дома и возводили фундамент для новых многоэтажных зданий.

По Мытной улице стал ходить голубой, рассыпа́вший искры троллейбус.

Словно впервые я осознала могучее, ни с чем не сравнимое чувство дома. Да, это был мой дом – и наш Верхний Чудаков переулок, и Калужская площадь, и тихая Мытная улица, и Парк культуры…

Уже все были в Москве: и Зденек, и Валя, и Роберт, и Лешка.