Он часто выступал на школьных вечерах самодеятельности, исполнял романсы Глинки, Чайковского, русские народные песни. Пел он, закатив глаза и прижимая руки к сердцу, так искренне переживая и волнуясь, что мы боялись иной раз, как бы он не пустил петуха.

Он вызвал меня к доске, попросил показать на карте Мадагаскар и рассказать, что я знаю о Мадагаскаре, о флоре, фауне, народонаселении, основном занятии жителей.

Я не выучила урока и сказала ему прямо, что не могу отвечать.

Он удивился.

– Почему не можешь? – спросил он.

В другое время я бы нашлась, что ответить. Я бы с ходу придумала какую нибудь изнуряющую меня болезнь или сослалась бы на пожар, обвал потолка в доме или что нибудь еще в этом же роде, что помешало мне выучить урок.

Но теперь я должна была ответить правду. Я сказала, внутренне страдая и томясь:

– Я не знаю урока.

Он покачал головой. Глаза его смотрели на меня с удивлением и даже, как мне показалось, сочувствием.

– Ты, может быть, больна? – спросил он.

Наверное, он хотел помочь мне выкрутиться или просто не желал портить журнал плохой отметкой.

Весь класс выжидательно смотрел на меня. Особенно врезались мне в память немигающие, потемневшие глаза Роберта.

– Нет, не больна, – сказала я. – А просто не выучила урок, потому что вчера была на катке и очень устала.

Я увидела, как Валя ободряюще улыбнулась мне, и, кажется, услышала вздох облегчения Роберта.

Козел только руками развел. Он ожидал всего, что угодно, только не такого ответа. Но ведь он не знал о нашем уговоре.

– Я ставлю тебе неуд, – сказал он. – И до конца четверти не буду вызывать к доске за дерзкий ответ.

Я вернулась на свое место. Роберт, сидевший на соседней парте, поднял руку.

– Разве можно за правду? – спросил он, заикаясь. – За то, что человек говорит правду, за это уже больше не вызывать его?

Козел аккуратно вывел «неуд» против моей фамилии в журнале. Потом поднял глаза и посмотрел на Роберта.

– При чем здесь правда? – спросил он. – Человек, – он подчеркнул слово «человек», – не знает урока, потому что, видите ли, он был на катке и очень устал. Что же мне прикажете, по головке человека погладить? Или отлично поставить?

– Но человек сказал правду, – упрямо стоял на своем Роберт.

Козел был очень вспыльчив. Он так сильно хлопнул журналом по столу, что мы все вздрогнули.

– Молчать! – крикнул он. – Прошу меня не учить!

Валя повернулась к Роберту.

– Замолчи, – прошептала она. – Больше ни слова…

Роберт взглянул на меня. Я прижала палец к губам, умоляюще глядя на него.

– В следующий раз он обо всем позабудет и вызовет ее, – сказала Валя.

Роберт нахмурился, отвернулся от нас.

Он уступил, но я видела, что он считает и учителя и нас с Валей неправыми.

Как бы нам трудно ни было, мы старались, несмотря ни на что, свято блюсти наш уговор. Мы говорили правду, одну лишь правду.

Первым сорвался Лешка. Лешка не был лгун, просто он был фантазер, именно фантазер, который сам первый верит тому, о чем рассказывает.

Иногда он приходил в школу и, расширив глаза, таинственным шепотом говорил, как он только что встретил подозрительного незнакомца, который прошел мимо него и так сверкнул глазами, что он, Лешка, сразу понял: что то неладно.

– Что неладно? – спрашивал дотошный Зденек.

– А вот увидите, – загадочно отвечал Лешка.

И, если вдруг, на Лешкино счастье, и в самом деле случалось что нибудь: взломали замок в магазине, обокрали чью то квартиру, трамвай сошел с рельсов, Лешка с победоносным видом оглядывал нас.