— Закрой ей жопу, — сказал вдруг Зарко, только что лежавший без чувств.

Прикрыв задницу Папуши своей рубахой, спросил у Зарко:

— Ты сам — то как?

Цыган, в отличие от всех нас, выглядел вполне прилично. По — крайней мере, крупных ран не было видно, а мелкие укусы не в счет.

— Может, тебя тоже помыть?

— Пусть дед просто лежит, — с трудом сказала Папуша. — Ему отлежаться надо. И ты лежи, радуйся, что собаки тебе причиндалы не откусили.

— Встану — кнута получишь! — пообещал строгий дед. — Рано тебе еще о таком говорить.

— Правильно! Кнута ей хорошего, чтобы не шутила, — поддержал я старика.

— И тебе бы кнута, — буркнул Зарко.

— А мне — то за что? — удивился я. — Я твою внучку не дергаю, за что не надо, и не шучу…

— Ты почему с коня слез?

— Как, почему? — возмутился я. — Слез, потому что вас не хотел бросать. Неужели неясно?

— Ох, дурак ты баро, ох, дурак, — простонал старый цыган. — Мы бы от этих собак ушли — только вьет! А ты спешился, пришлось и нам с девкой спешиваться.

— Твою же мать… — выругался я. — Я же решил, что вы на своих клячах далеко не уйдете.

— И мы тебя бросать не хотели.

Повода, вроде бы, особого не было, но всех троих пробил смех. Вначале засмеялся я, потом Папуша, а потом и Зарко. Ржали так громко, что к нашему хору присоединился гнедой. Единственный, кто сохранял невозмутимость — это Шоршик. Кот уже закончил вылизывать шерстку и теперь укоризненно смотрел на нас — дескать, а что тут смешного? Если бы вы ускакали, то как же я?

Глава 24

Проклятие Черного леса

Мы отлеживались несколько дней, дожидаясь, чтобы раны немного затянулись.

Быстрее всех — на следующий день, оклемался Зарко. Хорошо, что хоть один из нас стал «ходячим» — мог носить воду, топить костер, собирать свежие травы. Но Зарко напрочь отказывался смазывать рану внучки и, потому, пользовать «интересное» место у девушки проходилось мне. Если бы не бальзам Папуши, валялись бы дольше — собачьи укусы штука поганая, даже хуже, чем раны от меча.

Была и еще одна хорошая новость — нашлась гнедая кобылка. Явилась вся исцарапанная, искусанная, где — то потерявшая седло, зато живая и здоровая. Когда Папуша поправилась настолько, что смогла приготовить нам ужин, цыган спросил:

— Что дальше — то станем делать, баро? Дальше пойдем, или возвращаться будем?

Я давно ждал этого вопроса. Если честно, с удовольствием бы повернул назад, но признаваться в этом мне не хотелось, как не хотелось признавать свое поражение. Обычно, если я что — то обещал, то слово свое сдерживал. Сделав усилие над собой, сказал:

— Мы с гнедым остаемся. Ну, а вы сами думайте.

Зарко скривился, посмотрел на внучку. Та делала вид, что играет с котом, хотя Шоршик напрочь отказывался вести себя как приличный кот — не бегал за перышком, не хотел идти на руки и не урчал, а только лежал и снисходительно наблюдал за нами с видом старшего брата, присматривающего за малышней.

— Мы когда Томасу обещали вернуться? — зачем — то спросил цыган. — Через четыре дня. А прошло сколько?

Все дружно принялись считать, но получилось плохо: я думал, что мы провели в лесу дней семь, Зарко насчитал восемь, а по подсчетам цыганки — все десять.