"Сыграть бы на нем по-настоящему! — мелькнула шальная мысль. — Я же и не понял, как он звучит".

Над его головой опять возник стервятник, и на этот раз Сашке показалось, что хищник примеривается: а что, если все же удастся утащить?

— Облезешь! — крикнул ему Сашка, больше не опасаясь, что кто-нибудь услышит.

Слева охотно отозвалось эхо, и мальчик подхватил само это слово:

— Эхо!

Ему захотелось посмотреть, откуда оно доносится, как будто в горах мог оказаться отражающий звуки экран. Осторожно перешагивая с уступа на уступ, Сашка обогнул скалу и неожиданно увидел пещеру. Это была та самая пещера, он сразу ее узнал. И этим был ошарашен, ведь ему-то казалось, что она совсем в другом месте. Он туда и направлялся, и только сейчас вдруг понял, что выбросить из того, другого, мира его могло только у подножия той самой скалы. Если уж не внутри нее…

"А они ведь тоже прямо здесь! — спохватился он, вспомнив о тех, что притащили сюда дедушку Ярослава. — Вдруг кому-нибудь из них взбредет в голову залезть на вершину? Просто так! Интересно же. А потом он возьмет и спустится с другой стороны. И как раз — в пещеру. Вот черт!"

Сашка бросился к темному проему, наскоро убедившись, что за ним никто не следит. Сегодня трубы органа отливали каким-то малахитовым светом. Сашка подумал, что это синева неба сливается с солнечными лучами и просачивается через какую-то щелку. Неужели в скале не найдется ни одной щели?

"Природоведение надо было получше учить, тогда знал бы: есть в скалах щели или нет!" — язвительно упрекнул он себя и вспомнил, что надо поскорее отделаться от всех посторонних мыслей, чтобы решить, как же спасти орган. Вернее, Себастьяна…

Можно было позвать своих на подмогу и снова завалить вход камнями. Но им в любую минуту могут помешать, ведь это дело долгое, а действовать нужно было быстро… К тому же, своих еще нужно было найти. Саша, конечно, и мысли не допускал, что они уехали отсюда, не найдя его, но ведь до сих пор он не обнаружил даже их следов. Правда, какие в скалах следы…

Ступая на цыпочках, хотя рядом никого не было, Саша приблизился к органу, улыбнулся ему, глядя снизу вверх, и сам почувствовал, что это вышло так, будто он заранее просит прощения.

"Да я же не смогу! — взмолился он про себя. — Разве можно?! Это же… Это варварство какое-то!"

У него было достаточно оправданий тому, что сделать было необходимо, но все они разбивались о то убеждение, которое само родилось у Сашки в душе: музыкант не вправе поднимать руку на инструмент. Конечно, он помнил, как сам не раз ударял ладонью по клавишам, когда никак не получалось какое-то трудное место. Но это же было так… в сердцах. Не всерьез. А сейчас все предстояло сделать всерьез.

Он печально сказал органу:

— Я уже никогда на тебе не сыграю. Они же услышат, если я начну, и прибегут. Что тогда? А что сейчас? Ну, почему именно я все время должен принимать какие-то важные решения?!

Услышав в своем голосе слезы, Сашка сердито шмыгнул и отвернулся от инструмента. Пытаясь разозлить себя, бросил через плечо:

— Отец ради тебя от нас ушел. Он всегда говорил, что если быть органистом, так лучшим. Конечно, куда уж лучше Баха! Только ничего у него не вышло. А мне так просто нравится играть. Я совсем не собираюсь становиться самым великим. Но у меня получилось. Могло получиться… Если б я захотел. Интересно, почему?

Он помнил, что с минуты на минуту может кто-нибудь появиться, но не мог заставить себя поторопиться. Собственно говоря, Саша еще и не был до конца уверен, что сумеет поднять на орган руку, и знал: это вовсе не слабохарактерность.