Моя жизнь сейчас, как иллюстрация к рассказу Паустовского: большой, по-зимнему трескучий дом, молчаливый рояль, оставленные тобой ноты Грига. Ни я, ни Наташа так и не решились убрать эту иллюзию твоего присутствия. Когда ты вернешься… Если ты вернешься, то застанешь все в доме в том состоянии, в каком оставил три года назад. Это приятно?

Если б ты был здесь, я попросила бы тебя сыграть Гайдна, чтобы хоть отчасти пропитаться его жизнерадостностью. Но тебя нет, и я слушаю записи Стинга, от которых становится еще тоскливее, читаю модные сейчас мемуарные сплетни, ведь все книги в доме уже перечитаны, и ем вареную сгущенку прямо из банки. Так проще.

Ты ведь знаешь, я во всем попроще, чем ты. Я никогда не ощущала себя Бахом и не сочиняла музыки. А для тебя это естественно. Ты так живешь. Между Бахом и собственным великим будущим".

Ни он, ни она старались не вспоминать то связанное с Бахом лето, когда они встретились еще совсем детьми и сразу угодили в приключение, которое для обоих обернулось трагедией: Саша убедился, что отец отказался от них с матерью ради музыки, а Лилька потеряла дедушку.

"Что если она так и продолжала все эти годы считать меня виновным в этом? — не в первый раз спросил он себя. — Это ведь я сломал орган… Нельзя сказать, что я совсем не беспокоился об ее дедушке, но все же я больше думал о Себастьяне. Может, как раз это Лилька и держала в памяти? А Игорь не был виноват перед ней…"

Иллюминатор показывал только кусочек мира, а сидевший перед Сашей в этот момент видел совсем другое. И это было как бы наглядной иллюстрацией к тому, о чем он только что думал: каждый видит свое, хотя мир един. Каждый смотрит через свое окошко, и только единицам удается раздвинуть его рамки до границ горизонта.

Когда самолет поднялся над унылой пеленой облаков, Саша увидел яркую, веселую полосу бирюзы. Она казалась отсветом надежды, которой у него не было. Обещанием, которому нельзя было верить. Саша почувствовал, что его начало знобить: то ли потому, что от окна действительно тянуло холодом, то ли от обиды на этот новый, никому не нужный обман.

Он твердил себе: "Давай-ка, спи. А то с ума сойдешь за эти четыре часа". Но сон, едва приближаясь, опрокидывал его на воображаемую постель, и Саша содрогался всем телом, пугая соседку. Постель — Лилька. Он отталкивался обеими руками и просыпался, но продолжал видеть, что кожа у нее золотится даже зимой… А коленки и локти сбиты, как у мальчишки… А мочка уха прикрывает красную родинку… Когда Лилька загоняла его на лыжах, он кричал на весь бор: "Думаете, это человек? Это же биоробот! У нее за ухом кнопка управления!"

На какой-то момент Саша все же уснул и успел увидеть совсем другую Лильку — прижавшуюся к стеклу девчонку с пронзительным сиротским взглядом. Такой она была в день их знакомства… Тогда он пытался хоть ненадолго отделаться от нее, чтобы поговорить с матерью. Может, Лилька и этого не может ему простить? Всего девять лет прошло, забывать еще не время…

Стюардесса улыбнулась ему одними губами:

— Водички не желаете?

"Не водички", — ответил он про себя, только качнув головой. Ее это не огорчило. Кого может расстроить отсутствие желания в постороннем человеке? Саша оглянулся стюардессе вслед: если он заявится с такой, то уже не будет выглядеть раздавленным червяком, которого Лилька не заметила в спешке.

Откинувшись на спинку, он закрыл глаза. Это слишком избитый прием. И слишком глупый. Он и без того унижен достаточно, чтоб еще и выставлять себя дураком. Надо просто пройти через это…

Через что именно, Саша представлял смутно. О чем он должен спросить? Что он может сказать? Наверняка Саша знал только одно: ему необходимо быть рядом с матерью, потому что ей сейчас хуже всех.