– Барон не вернется, – бросил он, проходя мимо, – потому что не уходил».

Пейзаж с падением Грегора Замзы:

О Кафке и его искусстве заканчивать рассказы

I

Говоря об искусстве рассказа, мы чаще всего вспоминаем Чехова: «По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем…». Это хороший совет, но, как и любой другой совет вокруг литературы, чаще всего бесполезный. Чтобы им воспользоваться, нужно быть Чеховым. Или хотя бы Хемингуэем. В книге «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэй рассказывает, как, закончив рассказ «Конец сезона», по-чеховски вычеркнул финал, в котором старик повесился: «Я отбросил его, исходя из своей новой теории, что можно опустить что угодно, если опускаешь сознательно, и опущенный кусок усилит рассказ, заставит людей почувствовать больше того, что они поняли».

Если вы молодой автор и пытаетесь писать рассказы, вы наверняка уже двести восемьдесят тысяч раз видели обе цитаты в книгах по писательскому мастерству, и, как и у меня, я полагаю, они не вызывают у вас ничего, кроме желания закатить глаза и проматериться. Посоветовать молодому писателю «вычеркнуть из рассказа начало и конец» – это все равно что посоветовать человеку в тяжелой депрессии «не грустить» или «сделать лицо попроще» – одинаковый уровень экспертности. Поэтому сейчас я хотел бы поговорить о писателе, который делал все наоборот, – о Франце Кафке. Есть что-то ироничное в том, что самый потрясающий, наверно, рассказ двадцатого века полностью игнорирует главные законы рассказостроения – в отличие от Чехова и Хемингуэя, Кафка дописывает последний абзац! Его рассказ «Голодарь» не просто не заканчивается на смерти главного героя – он продолжает длиться даже после того, как труп голодаря вынесли из клетки.

Я приведу цитату целиком:

«– Убрать все это! – распорядился шталмейстер, и голодаря похоронили вместе с его соломой.

В клетку же впустили молодую пантеру. Даже самые бесчувственные люди вздохнули с облегчением, когда по клетке, столько времени пустовавшей, забегал наконец этот дикий зверь. Пантера чувствовала себя как нельзя лучше. Сторожа без раздумий приносили ей пищу, которая была ей по вкусу; казалось, она даже не тоскует по утраченной свободе; казалось, благородное тело зверя, в избытке наделенное жизненной силой, заключает в себе и свою свободу – она притаилась где-то в его клыках, – а радость бытия обдавала зрителей таким жаром из его отверстой пасти, что они с трудом выдерживали. Но они превозмогали себя: плотным кольцом окружали они клетку и ни за что на свете не хотели двинуться с места».

Всякий раз, перечитывая «Голодаря» – и особенно последний абзац, я вспоминаю картину Питера Брейгеля «Пейзаж с падением Икара». Попробуйте нагуглить ее прямо сейчас. Ее название сразу сбивает с толку, потому что самого Икара на ней придется искать с лупой. На первом плане пахарь вспахивает поле, рыбак сидит с удочкой на берегу, пастух присматривает за овцами. Главную мысль картины можно описать одним словом – равнодушие. Ведь никто из персонажей: ни рыбак, ни пастух, ни пахарь, ни даже зритель – не замечает падения Икара. Художник изобразил героя, когда тот уже почти полностью ушел под воду – только ноги и торчат. Причем что интересно: люди наверняка слышали всплеск воды – уж рыбак точно слышал, – но при этом никто даже не обернулся, всем плевать, каждый занят своим маленьким и только ему нужным делом.