Достала зеркальце, помаду и подвела губы.

- Но я это ради тебя сделала, Робер. Клянусь тебе, что я ради тебя это

сделала...

- Мерси.

- Иной раз случалось это ради нескольких обедов делать или чтобы хозяйке

что-нибудь кинуть, а сейчас я обошла впустую все эти дыры и не нашла ни

сантима, и подумала о том, как ты сидишь там у входа с разбитой головой, и

сказала себе, что нельзя не сделать это для тебя, ты ведь ждешь...

- Ладно. Прекрати.

- Боже, Робер, не вскипай опять. Попытайся меня понять. Для меня это давно

уже не больше, чем краткая гнусность, и я лгала тебе, когда рассказывала, что

заключаю только долгосрочные сделки с богатыми стариками, лгала тебе, потому

что это у меня давно в прошлом и у меня уже не та внешность, чтоб меня

богатые старики покупали, а я живу, как могу, и если еще не выставила себя на

тротуар, то только потому, что много повидала и знаю, что непременно стану

добычей сутенёров. Я конченная, Робер, конченная окончательно и до конца,

и...

Она снова расплакалась, на этот раз сдавленно, лишь тихо всхлипывая.

- ... и я совсем одна - я всегда была одна, еще с тех времен в Эксе -

всегда одна и всегда без мужчины при таком количестве мужчин, и всегда ждала,

что случится чудо, но чудес не случалось, не происходило никаких чудес, а ты

пришел так поздно, когда все уже кончено, чтобы найти одни лохмотья, на

которых только имя и осталось...

- Успокойся, - тихо сказал Робер. - Ну же, успокойся. Сначала тебе надо

успокоиться. После поговорим. И хватит нам здесь стоять. Пойдем.

- Куда?

- Посмотрим. Главное, пойдем.

- Я не дойду до Марны, Робер. На этих каблуках...

Потом нагнулась, сняла с себя туфли и взяла в руку.

- Хорошо, пойдем.

* * *

Они шли больше часа, изможденные и молчаливые, по длинным пустым ночным

бульварам, потом по темным аллеям леса Венсен, потом по обочине извивающегося

по холму шоссе, и сейчас, поднявшись на высоту, остановились перевести дух.

Светало. Черная синь неба светлела, и сияние города - грязно-красноватое -

едва мерцало далеко с той стороны темной линии леса.

- Дай мне в конце концов эту легендарную последнюю сигарету, - сказал

Робер, садясь в яму у дороги. Марианна села рядом с ним, открыла сумку и

достала немного помятую папиросу.

- Разделим пополам, - предложил Робер.

- Не говори глупостей: это значит выбросить два окурка. Кури и оставь мне

немножко.

- Станем курить по очереди, - решил Робер.

- Так будет честнее всего.

Он закурил и жадно вдохнул дым, потом, еще не выдохнув до конца, вдохнул

второй раз и подал сигарету Марианне. Марианна сделала одну затяжку и вернула

ему.

- Милостыни не прошу, - проворчал Робер. - Будем курить поровну.

- Ты как ребенок, - сказала Марианна. - Совсем как ребенок. Ребенок с

сердитым взглядом и морщинами под глазами.

- И в красной шапке. Маленькая Красная Шапочка, как тебе? Только не

воображай себе, что ты страшно мудрой стала. Мудрость и ты, это, знаешь, не

синонимы.

- Ладно, это ты мудрый.

- Нет, я тебе серьезно говорю. Ты с тех еще пор одни глупости вытворяла,

причем с убеждением, что ты страшно практична.

- Например?

- Например, вся эта твоя история с Филиппом. Если, конечно, то, что ты не

была в него влюбена, опять не одна из твоих выдумок.

- Я не лгу тебе, Робер.

- С каких пор? Пять минут или один час?

- Ты невозможен. Ты и правда как ребенок, только упрямый и жестокий -

которому непременно надо сломать игрушку, чтобы посмотреть, что у нее внутри.

- А ты, мудрая и опытная, должна понять, что ты для меня не игрушка и

никогда ей не была, и, хоть ты и привыкла, чтобы тебя считали игрушкой, пора

тебе уже усвоить, что я, может быть, единственный дурак, который воспринимает

тебя как что-то другое, и, возможно, это и правда - самая большая моя

глупость, но это так, и пойми это раз и навсегда.