|
Во влажную духоту летней нью-йоркской улицы мы нырнули, будто в нутро прачечной. --Да кого в Америке этим припугнешь? -- бросил я. Хирш остановился. --Дорогой мой Людвиг, -- начал он. -- Неужели ты все еще не понял, что мы живем в эпоху страха? Страха подлинного и мнимого? Страха перед жизнью, страха перед будущим, страха перед самим страхом? И что нам, эмигрантам, уже никогда от страха не избавиться, что бы там ни случилось? Или тебе не снятся сны? --Почему же, бывает. А кому не снятся? Будто американцы не видят снов! --У них совсем другие сны. А нам этот проклятый страх на всю жизнь в поджилки загнали. Днем с ним еще как-то можно совладать, но вот ночью? Какая там во сне сила воли! Где самоконтроль? -- Хирш хмыкнул. -- И Блюменталь тоже это знает. Поэтому и сломался так быстро. Поэтому, а еще потому, что в итоге-то он все равно в выигрыше. Марки, которые он зажал, вдвое дороже стоят. Попробуй я с него полную сумму, он сражался бы до последнего, невзирая даже на больного сына. Во всяком преступлении своя логика. Легким, пружинистым шагом Хирш рассекал остекленелое варево послеполуденного зноя. Он снова напоминал себя в пору своего французского расцвета. Лицо сосредоточенное, даже как будто острее, чем обычно, и полное жизни; похоже, здесь, в Америке, он впервые чувствовал себя в своей стихии. --Думаешь, Блюменталь завтра отдаст деньги? Он кивнул. --Отдаст обязательно. Не может он сейчас допустить, чтобы на него донесли. --А у тебя разве есть что-нибудь, чтобы на него донести? --Ровным счетом ничего. Кроме его страха. Но страха вполне достаточно. С какой стати ему из-за тысячи с чем-то там долларов рисковать американским гражданством? Все тот же старый ланский блеф, Людвиг, только в новом облачении. Наряд не слишком элегантный, к тому же порядком извозкжанный, но что делать, если без этой грязи правде никак не помочь? Мы остановились возле магазина, где работал Хирш. --Как поживает красавица Мария Фиола? -- поинтересовался он. --Ты считаешь ее красавицей? --Красавица -- это Кармен. Но в твоей подруге жизнь так и трепещет. --Что? Хирш засмеялся. --Не в вульгарном поверхностном смысле. В ней трепещет яростная жизнь неподдельного отчаяния. Неужели ты еще не заметил? --Нет, -- обронил я. И вдруг ощутил укол острой боли. "Проехали!" -- пронеслось у меня в голове. --Да она просто алмаз чистого отчаяния, -- сказал Роберт Хирш. -- Без малейшей примеси горечи. -- Он бросил на меня пристальный взгляд. -- И без раскаяния, -- Добавил он. -- Это другая сторона, та, что без будущего. Та, что лишь в настоящем. Она не замутнена даже надеждой. Только веселый покой чистого отчаяния. Радостная легкость человека, освободившегося от желаний. |
