|
Казалось, мы летим на воздушном шаре, на короткий миг вырванные из времени, из войны, из тревоги и вечного, подспудного страха, -- в какой-то приют мира и покоя, до того непривычного и неведомого, что царящая в нем тишина заставляла сильнее биться сердце. Мария вернулась. На ней был маленький мягкий берет, вокруг головы какое-то варварское золотое украшение, на ногах почти что шлепанцы, только на шпильках, --и больше ничего. --Весна тысяча девятьсот сорок пятого года! -- торжественно объявила она. -- Негритянское украшение из латуни, под золото. И драгоценные камни из подкрашенного стекла. "Весна тысяча девятьсот сорок пятого!" Это было все равно что сказать: никогда и завтра. И прозвучало-то почти как "завтра", подумал я. Обманчивая искусственная прохлада делала комнату как будто меньше в размерах. Я встал и обнял Марию. --Ты уходишь? -- встревожилась она. Я покачал головой. --Только спущусь в киоск купить вечернюю газету. И сразу вернусь. --И принесешь войну в дом, -- огорчилась она. -- Неужели не можешь даже одну ночь без этого прожить? Я слегка опешил. --Я не принесу войну в дом, -- возразил я. -- Я просто спущусь вниз, просмотрю заголовки и потом вернусь, не спеша, в эту вот комнату, про которую я знаю, что сейчас в ней ты, и ты меня ждешь, и испытаю давно забытое счастье, когда знаешь, что тебя ждут, и впереди ночь, и эта комната, и ты. Это величайшее приключение из всех, какие я только могу вообразить: обывательский уют без всякого страха, -- хотя для самих обывателей в этих словах, возможно, и есть пренебрежительный, филистерский привкус, но только для них, а не для нас, современных потомков Агасфера. Она поцеловала меня. --Столько слов -- и все лишь бы скрыть правду. На что мне мужчина, способный бросить меня даже ради газеты? --Ты тоже умеешь торговаться, как цыганка, -- сказал я. -- Даже получше меня. Так и быть: я остаюсь. Пусть время остановится на день. Мария залилась счастливым смехом. Я привлек ее к себе. Я не стал ей говорить, зачем мне вдруг так срочно понадобилась газета. Вовсе не из-за новостей. Я хотел проверить, убедиться, что этот приют мира и покоя, ворвавшийся в мое существование, не исчезнет. "Милая, чужая жизнь! -- мысленно молил я. -- Останься со мною! Не покидай меня прежде, чем мне придется покинуть тебя!" И в то же время я знал, сколь лжива моя молитва, сам чувствовал в ней привкус предательства и обмана. Однако у меня не доставало сил об этом думать, Мария была слишком близко, а все другое, грядущее, -- слишком далеко. Сколько еще всего за это время может случиться, и кто знает, кто кого или что раньше оставит, покинет, бросит? Я чувствовал губы Марии, ее кожу, ее тело, и мысли мои проваливались куда-то в бездонную пустоту. Глубокой ночью я ненадолго проснулся и снова услышал за стенкой звуки пианино. |
