|
Почти никто не смог ничего написать. Слишком велика оказалась разница между книгами и киносценариями, да и писатели были слишком стары, чтобы переучиваться. Контрактов с ними не возобновляли, и они становились обузой для благотворительных организаций или частных спонсоров. --Не могу я этот язык выучить! -- жаловался Франке с отчаянием в голосе. -- Просто не могу, и все! Да и какой от этого прок? Говорить и писать -- совершенно разные вещи, как день и ночь. --А по-немецки вы не пишете? -- поинтересовался я. -- На будущее. --Что? -- переспросил он. -- О моей здешней нищете? А зачем? Когда я уезжал из Германии, мне было шестьдесят. Сейчас мне за семьдесят. Старик. Книги мои там запрещены и сожжены. Думаете, кто-то еще помнит меня? --Да, -- сказал я. Франке помотал головой. --Десять лет немцам обрабатывали мозги, и так просто этот яд из голов не вытравишь. Вы видели кинохронику с партийных съездов? Эти десятки тысяч ликующих лиц и орущих глоток? Их ведь никто не заставлял. Я устал, -- признался он вдруг. -- Знаете, чем я зарабатываю на жизнь? Даю уроки немецкого двум американским офицерам. Когда Германию оккупируют, им это пригодится. Мне их прислала жена. Она-то у меня бегло говорит по-русски, по-французски и по-английски. А я ни на каком. Зато мой сын, который с ней остался, уже не говорит по-немецки. -- Он вымученно улыбнулся. -- Хороши граждане мира, да? Я пошел к Джесси попрощаться. Говорить с ней было трудно: она не верила ни врачам, ни мне, ни кому бы то ни было. Лежала, съежившись комочком, только глаза, лихорадочно поблескивая, беспокойно бегали туда-сюда. --Ничего не говори, -- прошептала она. -- Хорошо, что ты пришел, Людвиг. А теперь иди. И запомни: ничего не страшно, пока ты здоров. Это главное, чему я научилась эти дни. Я прошел мимо Боссе. Он по-прежнему сидел у окна, глядя на улицу. Там тем временем все-таки начался дождь. Асфальт почернел и влажно поблескивал. Бесполезно было расспрашивать его о Джесси. Он рассказал бы мне не больше, чем Равич. --Париж освободили, -- сказал я вместо этого. Боссе поднял на меня глаза. --Да, -- сказал он рассеянно. -- А Берлин бомбили. У меня жена в Берлине. Я поставил перед Мойковым бутылку. --Боже мой! -- изумился он. -- Напиток богов! Оригинальная русская! Еще одна бутылка! Откуда у тебя? Уж не из русского ли посольства? --От Марии. Это она тебе прислала -- в подарок к твоему восьмидесятилетию. --Разве сегодня? -- Мойков глянул на газету. -- Может быть. После семидесяти я перестал придавать значение датам. |
